Шрифт:
Умываясь в тот день перед выходом, я снова подумал: никакая беда не беда, покуда в кране есть вода! Если бежит эта струйка, не толще спички, такая мутно-ржавая по утрам и вот уже много лет холодная, – значит, где-то, пусть в четверть силы, но работают сверхмощные насосы, подается к ним энергия… живем! Всегда я стыдил слабодушных, бившихся в истерике из-за пустых прилавков, а позже, в пору краткого фальшивого "изобилия", называвших катастрофой взлет цен. Нет, ребята, твердил я, вот когда не на один день из-за лопнувшей трубы, не на месяц, а ВООБЩЕ замрут свистящие, шипящие
Перед выходом я тщательно проверил очки. Старался использовать их лишь для чтения и письма, вынимая пореже: лопнувшая оправа была склеена последними каплями "Момента", дужки держались на канцелярских скрепках. Потеря очков равнялась утрате возможности работать, более того – гибели всего мира букв.
Следующий ритуал я совершил, уже шагая по улице, – привычным жестом выставил перед собой дозиметр. Миллирентгены были те же, что и месяц назад. Может быть, там уже все распалось, в этом проклятом Крыму, или ушло в землю, и стрелка скоро поползет обратно?..
"Настроение бодрое, идем ко дну!" – сказал я себе, поднимая воротник. День обещал быть промозгло-мокрым, как и многие перед ним. Какая гадкая, больная осень! Тем не менее, к Софийской площади, рядом с которой жил Бобер, я тронулся пешком, поскольку автобус мог не прийти очень долго, а на велорикшу уже не было денег.
Под мелким, точно пудра, холодным дождем в Золотоворотском сквере копошились бездомные: одни еще спали, закутавшись в тряпье, на каменных барьерах или скамьях, другие уже подкреплялись чем Бог послал; матери стирали белье в бассейне фонтана, где застоялась дождевая вода; носились друг за другом, визжали чумазые дети. Запах немытого тела и прелой одежды разливался по улице… Владимирская от Прорезной была уже разгорожена, следы недавнего обстрела где прикрыты досками, где засыпаны кучами песка. Лишь на сером торжественном фасаде Республиканской службы безопасности, каковой и служил главной мишенью для ракет "галицийских соколов", зияли откровенные выбоины и окна без стекол.
Проходя по липким дощатым мосткам, я чуял на себе подозрительные взгляды двоих автоматчиков, стоявших на углу. Возможно, их насторожил мой ободранный "дипломат" – в таких частенько носили взрывчатку смертники, подбираясь к своим жертвам.
В подъезде у Бобра тоже дежурил парень из РСБ – дом был престижный, жили тут и офицеры-межрегиональники, и даже концессионеры. Я нашел себя в списке сегодняшних гостей; эрэсбэшник похлопал меня по груди и бедрам, заставил выгрузить все металлическое, пропустил через "ворота"; паспорт изучал так, будто имел на меня ориентировку. Да, напугали их "соколы"...
Старый друг Бобер, хлопнув меня по брюху и лживо заявив, что я толстею, проводил в гостиную. Заняв громадное кожаное кресло, я, как обычно, позавидовал роскошной жизни Бобра. Имея трехкомнатную, начала века, квартиру с настоящей лепкой на высоченных потолках, он еще и располагал средствами поддерживать ее в должном блеске. Вместо того, чтобы распродать отцово наследство за валюту, гордо выставлял его напоказ: богемский хрусталь,
– Что, проелся? – спросил Бобер после недолгих окольных разговоров, когда мы уже выпили по лафетничку смирновской (не "паленки"!) и зажевали концессионной квашеной капустой. – Ты извини, брат, – больше восьмидесяти лимонов не дам, сам, понимаешь, жду аванса…
Я быстро прикинул в уме. Восемьдесят миллионов гривен – сумма не ахти какая, но залежавшиеся талоны отоварю, пока не вышел их срок. Нет, миллионов пять пропью, конечно. А может быть, еще за восемнадцать куплю три доллара. Наконец-то, о Господи! – новая оправа для очков, и еще кое-что. Заманчиво. Но уж если одолжаться перед Бобром, то по-крупному. Оттого я сказал:
– Спасибо, старый, но мне не это надо. Я, брат, все-таки профессионал, а при нынешних делах не только зубы на полку положишь, но и писать разучишься. Вот что страшно!..
Он сопел, вдумчиво намазывая бутерброды селедочным маслом и посыпая их рубленым зеленым луком. Жил Бобер вкусно, себя холил, вообще не был ленив в быту, хотя имел жену и взрослую дочь, сейчас отдыхавших в израильской зоне Большого Сочи. Спросил, наконец:
– А что с этими… "Истфрантир" – у тебя все? Кранты?
– Ну, ты же знаешь. Планировали шесть серий, по всем подразделениям: фабрика модельной обуви, гидропонная ферма, компьютеры и тэ дэ. И вдруг, черт его знает, все сваливают в один фильм, скороговоркой, паршивых три части…
– Тридцать минут, – поправляет он, и я вспоминаю, что кино уже НЕТ. – Ясное дело: их "Юкрейниэн Лотос" на обувке прищучил, вот они и жмутся. Скоро с молотка пойдут… – Бобер вновь щедро разлил водку. – И что, никаких других заказов не предвидится?
– В том-то и загвоздка. Совсем меня потеряли, вроде двадцать лет в кино не работал. Неужели мы никому не нужны, толстенький?!
– Мы? – иронически поднял он бровь. – Ну, это смотря кто… Твое драгоценное!
Чокнувшись, я залпом хватил неразбавленную импортную водку и, прослезясь, зажевал привозным же, из Московской Руси, бородинским хлебом. Он продолжал поучать, хмелея:
– Шустрить надо, понимаешь? Искать заказчиков, а не сидеть, пока зад не сгниет. Кому сейчас на хрен нужны фильмы о самом себе? Идиотов нет – деньги швырять… Рекламу мировая телесеть покажет, полминуты клип, и вся планета тебя знает. Так что, понимаешь, первым делом мотайся, ищи воротил новоиспеченных, придурков, которым похвастаться охота, какие у них в офисе классные сортиры!..
Выдохшись, Бобер стал сосредоточенно есть. Я знал отлично, что он вовсе не шустрит, не ищет придурков, а плотно сидит на видеолетописи Крымского генополигона. Неплохо кормят шестиногие телята и безглазые куры, опекаемые Центром мутационной генетики Евросоюза… Сидит Бобер, и уж точно не потеснится, даже для друга юности. Так что зря я пришел – хотя, строго говоря, обращаться за помощью мне было больше не к кому…
– Значит, ничего не посоветуешь? – ритуально спросил я, пока он распределял остаток водки.