Болезнь Китахары
Шрифт:
Еще чего недоставало. Армейскому шпику воду таскать — чего доброго, руки сожжешь до пузырей да все волосы на голове спалишь, а чего ради? Чтоб этот шпик разъезжал по деревням на лимузине?! Его пожар, пусть бы сам и тушил. А ОН хоть что-то делал? Пальцем не шевельнул. Стоял возле горящей тачки, держал за цепь дога, чтобы и этот еще не удрал от него, как паромщик, как мастер-взрывник и остальные, просто стоял, пялился, как дурак, в огонь, а потом заполз в нору, в секретариат.
Однако ж будут неприятности. Говорю вам, будут неприятности, ой будут. Может, зря это... Что зря?
Поджигать «Ворону».
Так мы ж не поджигали. Разве МЫ ее подожгли?
Все
Ну и что? Инструкцию им надо было прочесть, так, что ли? Дескать, пользоваться открытым огнем запрещено! Может, уже и смотреть нельзя на горящую тачку — вон ведь сколько всего каждый день загорается? Глаза надо было завязать? А ОН, по-твоему, хорошо поступил, когда приколотил к стенке секретариата плакат и был таков? Это, по-твоему, хорошо, да? Прибил этот вонючий плакат и ушел, сел спокойненько на свой паром и собрался в каменоломню, будто присобачил к доске самое что ни на есть обыкновенное объявление, афишу какого-нибудь водного праздника, чтоб его черти съели! Шлепнул нам под нос приказ об эвакуации и отплыл в каменоломню!
Но ведь камнеломы-то и твердили без конца, мол, ВПЕРЕД И КУДА ПОДАЛЬШЕ, и чем скорей, тем лучше, на равнину, в Бранд, в западные зоны, в Америку, куда-нибудь, только бы подальше отсюда...
Конечно, на равнину, конечно, в Бранд. Но не так же! Очистить дома в течение месяца! Карьер закрыт, все приозерье оцеплено, как район эпидемии! А все потому только, что Армии нужен новый ящик с песком, новый учебный полигон.
Полное дерьмо. ОБЩЕВОЙСКОВОЙ ПОЛИГОН. На кой черт теперь маневры-то устраивать? Сработало ведь. Нагой... так, что ли? Где они одержали победу? Опять же победили там, в Нагое этом. Пол-Японии в распыл пустили, сами говорят, это-де последние жертвы, отвоевались, тепереча все спокойно — и аккурат назавтра же объявляют все приозерье, все горы стрельбищем, потому что надумали играть в войну...
А мы? Нам, дуракам, дозволяют собрать манатки, как в войну, собрать манатки и в два счета очистить территорию.
И кто у них сызнова на побегушках? Все он же, шпик этот. Собачник говенный. Пришпандорил к стенке МОТАЙТЕ ОТСЮДОВА и С ГЛАЗ ДОЛОЙ, а потом удивляется, что ему красного петушка подпустили. Вишь, ушел, взгромоздился на свой паром и всю дорогу небось подсчитывал, сколько выручит у первого встречного жида-старьевщика за этот железный хлам из карьера...
Ну не больно-то и подсчитывал. Пришлось ведь на всех парах возвращаться, потому как на пристани полыхнуло. Огонь на крыше. «Ворону» жарят! И на всех парах обратно.
Притом ему еще повезло, тачка не взорвалась у него под задницей. Вот был бы фейерверк, если б камнеломы спалили его вместе с этими собачищами, любо-дорого смотреть! Может, хоть теперь допрет своими собачьими мозгами, что с нами этак-то нельзя: объявить, что все будет по-старому — и карьер будет работать, и камнедробилка, потихоньку, но будет! — а через два дня пришпандорить к стенке эту дерьмовую бумажонку...
Но ведь приказ идет от верховного командования. А он как-никак управляющий. Это они присобачили приказ к стенке — его рукой. Послали его в самое пекло, как он шлет в пекло кузнеца.
Он — управляющий? Управляющий чем? Чем он управляет-то? Отвалом, кучей камней — этим он управляет?! Дерьмо. Управляющий. Пес он паршивый, и обходиться с ним надо как с паршивым псом. Наподдать ногой, булыжником по башке, огоньку под задницу — и вся недолга.
А толку? За ним Армия стоит. Укокошишь одного ихнего, так мигом десяток других заявится. Да и этого одного разве только с третьего раза и уложишь, правда-правда. Живучий, пес. Лагерь и тот его не угробил — стало быть, не так-то это легко. Врежь ему по морде, подожги дом —
А когда у нас горит? Когда бритоголовые швыряют нам в окна факелы, крадут наших баб и угоняют скотину? Дерьмо. Хрен кто поможет. Ваше, мол, отродье, и всё тут.
Сколько же времени его тачка горела? Минут десять? Пятнадцать? Не успела как следует разгореться, живо целая полурота заявилась на этой летучей жужжалке, еще и Телохранителя ему доставили.
Телохранитель — смешно, право слово. Кузнецов мальчонка — Телохранитель. Дать ему хорошую затрещину да загнать обратно в кузницу — и шабаш. Видали его? Мчался через плац как перепуганная курица, пока хозяин не свистнул...
Перепуганный! Как бы не так. Ты с ним ухо востро держи, послушай доброго совета. Он ведь даже на рыбалке с пистолетом не расстается. И озлиться может почем зря.
Он? Озлиться? Его ж кузнечиха воспитывала — на свечах да образках Пречистой Девы. Чуть что не купала в святой воде.
Держи с ним ухо востро. Собачий Король его переломил. На свою сторону перевел. В жратву хрен знает что подмешивал.
Ой! Никак тут кто-то струхнул. Возьми да пошли ему валерьянки и сахарной ваты: дескать, прощенья просим, но «Ворона» ваша, должно, малость высоковато залетела. Не иначе как шибко к солнцу приблизилась. Вот и полыхнула. Горела ровно канистра с бензином, птица-то. Ровно канистра с бензином. Так что вы уж простите. И в добрыйпуть, скатертью дорога.
Смейся-смейся. А я тебе говорю: держи с ним ухо востро. Ты хоть раз ему в глаза смотрел?
В глаза? Тебе что, делать больше нечего? Я лично на такого говнюка смотреть не стану, хоть он выложи цельный ящик кофе и табаку. Я на говнюков не смотрю.
Ну-ну. А вот я смотрел ему в глаза и скажу: глядит он на тебя как зверь какой, глаза у него звериные... Аккурат волчьи.
В первую ночь после возвращения с равнины Беринг так и не смог заснуть. От постели невыносимо воняло псиной (в его отсутствие стая оккупировала комнату, пришлось силой восстанавливать старые границы). Невыносимо трещал паркет, невыносимая духота стояла в коридорах виллы «Флора» — весь этот спящий дом был невыносим, и Беринг ушел на улицу.
Тихо, как зверь на охоте, крался он через парк, шагал под черными канделябрами исполинских сосен, патрулировал вдоль проволочного заграждения, утонувшего в дебрях диких роз, плюща и чертополоха, постоял у ручья, прислонившись к стенке дощатого домика с турбиной и слушая басовое пение ротора, потом спустился по длинной лестнице к запущенному лодочному сараю и при первом же подозрительном шорохе, который померещился ему в непроницаемом мраке у ворот, поспешил обратно.
Он бы очертя голову кинулся на любого чужака, на любого агрессора, да еще и с собаками сцепился бы из-за того, кому первому вонзить свое оружие — в жир, в мускулы, в плоть врага. Минувшим вечером, когда Амбрас, то и дело прикладываясь к бутылке, изучал за кухонным столом чертежи камнедробильного агрегата, сам он работал в гараже за верстаком: из телескопической пружины вибрационного грохота — он притащил ее из карьера — сделал крепкий стальной прут и привернул к этой ручке кованый стальной коготь с радиатора «Вороны». Этот коготь, прокаленный, еще горячий, он отпилил от останков «Вороны», зачистил напильником и долго шлифовал, пока не добился, чтобы лезвие стало острым, как у выкидного ножа. Против моорского поджигателя пистолет ему не нужен. Этим вот когтем он выбьет, вырвет из кулака запал.