Болезнь культуры (сборник)
Шрифт:
Нам представляется вполне адекватным сравнение глубокой печали с «болезненным» расположением духа. Оправданность такого сравнения, вероятно, станет нам очевиднее, если мы сумеем рационально охарактеризовать боль.
В чем состоит назначение скорби? Мне кажется, что не будет ничего надуманного в следующем определении: действительность подсказывает нам, что любимого человека больше нет с нами, и возникает необходимость освободиться от либидо, направленного на умершего. Но у человека, напротив, появляется вполне объяснимое внутреннее сопротивление, – мы практически всегда наблюдаем, что либидо очень неохотно меняет свою направленность, – и оно возрастает, если впереди маячит замена объекта. Это сопротивление может стать таким интенсивным, что уход от реальности и фиксация на несуществующем более объекте переходят в галлюцинаторный психоз. В норме, однако, признание реальности одерживает верх. Но происходит это изменение отнюдь не сразу. Оно требует от индивида больших затрат времени и значительного перераспределения энергии, причем все это развертывается на фоне продолжающегося психологически существования предмета любви. Каждая деталь воспоминаний и ожиданий, с которыми
Попробуем теперь приложить к меланхолии то, что мы узнали о скорби. В ряде случаев нам становится очевидным, что меланхолия также является реакцией на утрату любимого объекта; в других случаях поводом для меланхолии может служить утрата объекта более абстрактной, идеальной природы. Объект при этом может и не умереть, а был утрачен как предмет любви (например, в случае покинутой невесты). В некоторых случаях можно установить сам факт потери, но невозможно понять, что именно было утрачено, и следует с большой долей вероятности предположить, что и сам больной не всегда знает, что он потерял. Сюда же можно отнести те случаи, когда больному известна утрата, вызвавшая меланхолию, но, хотя он знает, кого он потерял, он не понимает, что именно он потерял при этом. Таким образом, мы можем с полным основанием думать, что меланхолия каким-то образом связана с неосознанной потерей объекта, что отличает меланхолию от скорби, когда о характере потери все известно.
В случае скорби заторможенность и утрата интереса к миру полностью объясняется поглощающим все силы эго трудом скорби. Подобный внутренний труд является следствием неизвестной больному потери и при меланхолии, и именно он становится причиной меланхолической заторможенности. Эта его заторможенность производит столь загадочное впечатление только потому, что мы не можем понять, чем поглощен больной. Меланхолик демонстрирует нам лишь один симптом, который отсутствует у переживающего горе человека: снижение самооценки и оскудение содержания эго. Для скорбящего пустым и бессмысленным становится окружающий мир, для меланхолика таким становится его собственное «я». Больной воспринимает его как ничего не стоящее, ни на что не годное и морально ущербное, – он упрекает себя, ругает и желает изоляции и наказания. Он унижает себя перед кем угодно, жалеет родных и близких за то, что им приходится иметь с ним дело. Больной не понимает перемены, которая с ним произошла, и свою самокритику распространяет также на свое прошлое, утверждая, что он всегда был таким. Картина такого – преимущественно нравственного – тихого помешательства характеризуется бессонницей, отказом от еды и психологически очень примечательным отказом от удовлетворения естественных влечений, заставляющих все живое держаться за жизнь.
С научной, да и с терапевтической точки зрения было бы бесполезно возражать больному, убеждая его в необоснованности самообвинений. Вероятно, больной в чем-то прав и описывает нечто, ведущее себя именно так, как ему кажется. Мы, во всяком случае, должны немедленно согласиться с ним и поверить тому, что он нам сообщает. Больной, как он и говорит, действительно потерял всякий интерес к жизни, способность любить и потребность что-то делать. Как мы знаем, все это не причины, а следствие неведомой нам внутренней работы, сравнимой с трудом скорби и пожирающей изнутри «я» больного. Больной прав и во многих своих самообвинениях, просто он осознает свое истинное положение с большей остротой, нежели люди, не страдающие меланхолией. Если больной клеймит себя как ничтожного, эгоистичного, нечестного, несамостоятельного человека, который всю жизнь только и делал, что изо всех сил скрывал свои недостатки, то, насколько мы понимаем, он просто достаточно хорошо познал самого себя, и мы лишь спрашиваем себя, почему этому человеку надо было заболеть, чтобы осознать столь простую истину. Ведь не вызывает сомнений, что всякий, кто сумел адекватно себя оценить и поделиться этой оценкой с другими, – как поступал принц Гамлет [145] – тот болен, и даже не важно, говорит он правду или преувеличивает свои недостатки. Нетрудно также заметить, что, как мы убедились, между степенью самоуничижения и ее реальной причиной нет прямого соответствия. Бывшая прежде храброй, прилежной и верной долгу женщина, пораженная меланхолией, будет отзываться о себе не лучше, чем женщина, и на самом деле никуда не годная. Причем первая женщина имеет больше шансов заболеть меланхолией, чем вторая, о которой и мы не могли бы сказать ничего хорошего. И наконец, невозможно не заметить, что меланхолик не воспринимает себя так же, как здоровый, но мучимый раскаянием и чувством вины человек. У меланхолика отсутствует или едва заметен стыд перед другими людьми, столь характерный для кающегося грешника. У меланхолика, наоборот, можно отметить противоположную склонность – стремление к саморазоблачению, словно он находит в этом какое-то удовлетворение.
145
Use every man after his desert, and who should ’scape whipping? «Hamlet», II, 2. («Если с каждым обходиться по заслугам, кто уйдет от порки?» – в переводе Б. Пастернака.)
Таким образом, не имеет значения, прав ли меланхолик в своем болезненном самоуничижении и насколько его критика совпадает с суждениями других людей. Скорее надо говорить о том, что он верно описывает свою психологическую
Прежде чем мы займемся этим противоречием, давайте ненадолго задержимся на одном феномене, который продемонстрирует нам обусловленное меланхолией изменение конституции человеческого эго. Мы видим, что у меланхолика одна часть эго противопоставлена другой части, критически оценивает ее и воспринимает в качестве объекта. Наше подозрение о том, что отделившаяся от эго критикующая инстанция способна доказать свою самостоятельность и при других условиях, подтверждают все дальнейшие наблюдения. У нас есть основания отличать эту инстанцию от остального эго. Эта часть эго называется обычно совестью. Будем считать совесть, с ее цензурой сознания и оценкой реальности, одной из главных институций эго и попробуем обнаружить, способна ли она заболеть. В клинической картине меланхолии нравственное отвращение к собственному эго затмевает все остальные проявления; телесное недомогание, гнусное настроение, социальное унижение куда меньшую роль играют в самооценке, – в опасениях и суждениях больного ведущее место занимает оскудение эго.
Объяснению обнаруженного нами противоречия может служить одно достаточно простое наблюдение. Терпеливо выслушивая многочисленные и разнообразные самообвинения меланхолика, не можешь в конечном счете отделаться от впечатления, что самые сильные из этих обвинений относятся не к больному, а к человеку, которого он любит, любил или должен любить. Чем глубже вникаешь в обстоятельства заболевания, тем больше убеждаешься в правомочности такого предположения. Мы получим в руки ключ к картине болезни, если распознаем в таких самообвинениях обвинения, адресованные объекту любви меланхолика, – обвинения, которые, сместившись, оказались направленными против собственного эго.
Женщина, которая вслух жалеет своего мужа за то, что он связался с такой, как она, безалаберной женщиной в действительности, и имея на то основания, обвиняет своего мужа в несостоятельности. Не нужно слишком удивляться тому, что некоторые соответствующие истине самообвинения вкраплены в обвинения, в действительности направленные на другого; эти последние должны быть вытеснены, чтобы закрыть путь к выяснению истины, которая рождается из всех за и против в любовной ссоре. Самообвинениями удобно прикрыть факт ссоры, свидетельствующей о потере любви. В таком случае вполне понятным и объяснимым становится поведение больных. Их жалобы суть в действительности обвинения, – то есть жалобы в старинном судебном смысле этого слова; они так беспощадно стыдят сами себя, потому что все, что они высказывают, по сути, относится не к ним, а к кому-то другому. Сами больные далеки от того, чтобы в своем окружении проявлять смирение и покорность, подобающие лишь недостойным личностям. Больной ведет себя как оскорбленный человек, мучительно переживающий незаслуженную обиду. Такое становится возможным, поскольку поведенческие реакции проистекают из психологического протеста, который в результате трансформируется в меланхолическое самоуничижение.
Теперь мы можем без труда реконструировать сам этот процесс. У больного была возможность выбора объекта, возможность направить либидо на определенного человека. Под влиянием реального оскорбления или разочарования в любимом человеке его либидо терпит крах. Следствием становится не отказ от прежнего либидо объекта и перенесение его на новый объект, а другой процесс, требующий для своего осуществления множества условий. Обладание объектом оказалось неустойчивым, оно прекратилось, но освободившееся либидо смещается не на новый объект, а на собственное эго. Здесь либидо не может найти себе применения и служит лишь отождествлению эго с объектом расставания. Так тень объекта падает на эго, каковое теперь особой инстанцией будет считаться объектом; тем самым покинутым либидо объектом. В итоге утрата объекта преобразуется в утрату эго, поскольку конфликт между эго и любимым человеком приводит к расщеплению эго и последующему раздору между критикующим эго и эго, заменившим собой утраченный объект.
Кое-что определенное можно вывести уже из предпосылок и результатов такого процесса. С одной стороны, должна иметь место устойчивая фиксация на объекте любви; с другой стороны, существующая, невзирая на фиксации, недостаточная степень обладания этим объектом. Если согласиться с метким замечанием О. Ранка о том, что выбор объекта обусловлен феноменом нарциссизма, то потребность обладания объектом, если с этим возникают трудности, может регрессировать назад, до нарциссизма. Нарциссическое отождествление с объектом становится заменой любовного обладания, что имеет своим следствием то, что, несмотря на конфликт, не приходится отказываться от любовного отношения к объекту. Такая подмена объекта любви отождествлением с ним является важным механизмом при проявлениях нарциссизма. К. Ландауэр сумел кратко описать этот механизм в сообщении о случае излечения шизофрении [146] . Он соответствует регрессии от выбора того или иного объекта к первоначальному нарциссизму. Нам уже приходилось говорить о том, что отождествление является начальной ступенью выбора объекта и первым достаточно двусмысленным способом, каким эго ищет и находит объект. Эго хотело бы присвоить себе объект, что соответствует оральной или каннибальской фазе развития либидо, проявляющейся в пожирании. В наличии такой связи Абрахам видит, с полным на то правом, причину отказа от приема пищи – одного из основных симптомов тяжелых меланхолических состояний.
146
Интерн. Врачебный журнал психоанализа, II, 1914.