Болезнь культуры (сборник)
Шрифт:
Но, как мы знаем, меланхолия представляет собой нечто большее, чем нормальная скорбь. Меланхолия характеризуется непростым отношением к объекту, которое осложнено амбивалентным конфликтом. Эта амбивалентность является либо конституциональной, присущей любым любовным отношениям данного эго, либо возникает в результате переживаний из-за угрозы потери объекта. Таким образом, по сложности своей мотивации меланхолия намного превосходит скорбь, как правило, вызванную лишь реальной потерей объекта, такой как смерть любимого человека. То есть при меланхолии развертывается бесчисленное количество отдельных сражений за объект, в которых противоборствуют ненависть и любовь, первая – чтобы освободить либидо от объекта, вторая – чтобы использовать это либидо как средство защиты от посягательств. Эти отдельные сражения мы можем поместить только в одну систему – в бессознательное, в царство материальных следов припоминания (в противоположность области, отвечающей за речь). Там же предпринимаются бессознательные попытки освобождения и при скорби, но при этом отсутствуют препятствия к тому, чтобы
То, что сознанию удается извлечь из труда меланхолии, не является его сколь-нибудь существенной частью, как и не является оно частью того, что могло бы помочь избавиться от страдания и внутреннего конфликта. Мы видим, что эго обесценивает себя и ополчается против себя, и так же, как и больной, мало понимаем, к чему это ведет и как это изменить. Нечто такое под силу только бессознательной, неосознаваемой части труда меланхолии, ибо нам нетрудно обнаружить сущностную аналогию между трудом меланхолии и трудом скорби. В то время как скорбь побуждает эго покинуть объект, объявляя объект мертвым и позволяя ему самому остаться в живых, амбивалентная борьба, напротив, фиксирует либидо на объекте, при этом обесценивая его, принижая и фактически убивая. Существует возможность того, что борьба в бессознательном может завершиться после того, как ярости будет дана полная воля, а эго откажется от объекта, потерявшего в его глазах всякую ценность. Мы не знаем, какая из этих двух возможностей обычно или по преимуществу обрывает течение меланхолии и как этот конец влияет на дальнейшие страдания. Возможно, эго испытает удовлетворение от того, что сумело победить объект.
Если мы согласны принять такое понимание труда меланхолии, то оно все же не дает нам объяснения, на поиски которого мы пустились. Наши расчеты на то, что нам удастся вывести рациональное обоснование обязательного возникновения маниакального состояния после избавления меланхолии от амбивалентности, которая и приводит к заболеванию, не оправдались. Можно попытаться привлечь аналогии из других областей, но существует трудность, с которой мы не можем не считаться. Из трех предпосылок меланхолии: утраты объекта, амбивалентности и обращения либидо на эго – первые две мы обнаруживаем при навязчивом стремлении к смерти. В таком стремлении тоже присутствует амбивалентность, несомненно, являющаяся движущей пружиной конфликта, и опыт свидетельствует, что после ее исчезновения ничто больше не препятствует торжеству маниакального состояния. Поэтому обратимся к третьему компоненту как самому значимому. То накопление связанной поначалу энергии, которая высвобождается после окончания труда меланхолии, и делает возможным торжество мании. Должно быть, это как-то связано с регрессией либидо и его нарциссической направленностью. Конфликт внутри эго, подменяющий меланхолию борьбой за объект, должен восприниматься как болезненная рана, поглощающая всю энергию сопротивления эго. Однако здесь будет уместно остановиться и отложить до лучших времен объяснение мании – до тех пор, когда мы познаем рациональную природу сначала телесных, а потом соответствующих душевных страданий. Мы уже знаем, что взаимосвязь тесно переплетенных между собой психологических проблем вынуждает нас оставлять любое исследование незавершенным, покуда не поспеют и не придут ему на помощь результаты других исследований [149] .
149
См. также обсуждение проблемы мании в работе «Психология масс и анализ человеческого “Я”».
ЮМОР
(1927)
В работе «Остроумие и его отношение к бессознательному» (1905) я рассматривал юмор исключительно с рациональной точки зрения. Мне, кажется, удалось найти источник удовольствия в юморе, и, думаю, мне удалось убедительно показать, что получение удовольствия от юмора происходит одновременно с экономией чувств.
Юмористическое событие может происходить двояко – либо в одном человеке, который ставит себя в юмористическое положение, в то время как собеседник играет роль слушателя и потребителя, либо разыгрываться с участием двух людей, из которых один вообще не участвует в процессе, а второй делает его объектом своего юмористического наблюдения. Можно привести такой грубый пример: в понедельник
Второй случай имеет место, например, когда писатель или актер в юмористических тонах описывает поведение или образ действий каких-либо людей – реальных или вымышленных. Эти персонажи сами не проявляют никакого юмора, юмористическое представление – дело тех, кто воспринимает их как объект, а читатель или слушатель, как и в предыдущем случае, является, так сказать, потребителем юмора. Подытоживая, можно сказать, что юмористическое отношение – в чем бы оно ни состояло – можно направить на себя или других людей; можно принять, что оно доставляет удовольствие тому, кто его осуществляет. Подобное же удовольствие испытывает и сторонний слушатель.
Мы наилучшим образом поймем получение удовольствия от юмора, если обратим внимание на то, что происходит со слушателем, когда кто-то другой шутит. Этот другой ставит слушателя в ситуацию, которая позволяет последнему ожидать воздействия сильных чувств и эмоций. Он может жаловаться, раздражаться, пугаться, ругаться, может быть, даже впадать в отчаяние, а слушатель или зритель будет готов следовать за этими чувствами и даже реально их испытывать. Но эта готовность к сопереживанию оказывается обманутой – собеседник вовсе не собирался пробуждать сильные чувства и эмоции, он просто шутил. Неизрасходованные чувства порождают в слушателе ощущение удовольствия – юмористического удовольствия.
Пока все легко и понятно, но потом становится ясно, что еще большего внимания заслуживает то, что происходит с «юмористом». Нет никакого сомнения, что сущность юмора состоит в ослаблении аффектов, к которым подталкивает та или иная ситуация, и шуткой мы отделываемся от самой возможности проявления сильных чувств. Процессы в психике юмориста должны совпадать с процессами в психике слушателя, а точнее, слушатель должен следить и следовать за тем, что происходит в психике юмориста. Но каким образом юморист осуществляет психическую установку, делающую ненужным для него самого высвобождение аффекта, какие процессы происходят в нем при настройке на юмор? Очевидно, что решение проблемы юмора следует искать у юмориста – у слушателя мы видим лишь отзвук, копию этого неизвестного нам процесса.
Настало время ближе познакомиться с некоторыми характерными чертами и свойствами юмора. Юмор не только несет в себе нечто освобождающее, как остроумие и комизм, – в нем есть также нечто величественное и воодушевляющее, что не свойственно двум другим формам интеллектуального получения удовольствия. Величественное, очевидно, заключается в торжестве нарциссизма, в котором победоносно утверждается неуязвимость эго. Эго избегает обид и оскорблений, причиняемых реальностью как принудительным источником страдания; оно стремится не подпустить к себе обманчивые грезы окружающего мира, показывая, что он может и должен служить лишь источником удовольствия. Это последнее свойство и есть самая существенная черта юмора. Представим себе, что идущий в понедельник на казнь преступник сказал бы: «Что с того, что такой тип, как я, будет сегодня повешен? Мир от этого не провалится в тартарары». В этом случае мы заключаем, что в его речи есть нечто величественное, возвышающееся над реальностью; это мудрое, спокойное и справедливое высказывание, но в нем нет и тени юмора, потому оно целиком зиждется на трезвой оценке реальности, которой юмор прямо противоречит. Юмор не примиряет нас с судьбой, он всегда выступает вопреки и означает не только торжество эго, но и воплощает принцип удовольствия, который утверждается здесь вопреки неблагоприятным реальным обстоятельствам.
Благодаря этим свойствам – отпору притязаниям реальности и неуклонному следованию принципу удовольствия – юмор близок регрессивным и вредоносным процессам, коими мы так много занимаемся в психопатологии. Как способ защиты от самой возможности страдания юмор занимает видное место в ряду механизмов, формирующих психическую жизнь человека и служащих для избавления от гнета страдания; в том ряду, кульминацией которого является невроз, а высочайшим пиком – бред; в ряду, где находят свое место упоение, самоуничижение и экстаз. Именно принадлежность к этому ряду придает юмору ценность. Остроумие такой ценности лишено, так как оно служит лишь чистому удовольствию либо пытается соединить агрессию с получением удовольствия. В чем же состоит юмористическая установка, с помощью которой избегают страдания, утверждают нерушимость эго перед лицом реального мира, победоносно отстаивают принцип удовольствия и в отличие от других способов достигают всего этого без потери душевного здоровья? Подобное сочетание нам представляется невозможным.
Если мы обратимся теперь к ситуации, когда кто-то подшучивает над другими людьми, то следует принять точку зрения, которую я – не очень, правда, уверенно – обозначил в своей книге об остроумии. Такой человек выступает по отношению к другим как взрослый по отношению к детям – он представляет выгоды и огорчения, кажущиеся ребенку грандиозными, как ничтожные и достойные лишь осмеяния. Юморист обеспечивает себе превосходство, выступая в роли взрослого, точнее сказать, отождествляя себя с отцом и низводя других до положения детей. Такая трактовка отчасти объясняет суть дела, но выглядит несколько натянутой. Позволительно спросить: в силу чего юморист посягает на такую роль и присваивает ее себе?..