Болгары старого времени
Шрифт:
Так писатель-демократ, бескомпромиссный противник реакции и монархии, стал жертвой того мира, который он беспощадно разоблачал своими произведениями, и особенно сатирической повестью «Бай Ганю», вошедшей в золотой фонд болгарской классической литературы.
Развитие болгарской повести от Любена Каравелова до Алеко Константинова — это путь больших идейно-художественных завоеваний болгарских писателей-реалистов, которые сумели в своих произведениях запечатлеть героические страницы в истории болгарского народа, показали в неповторимых глубоких образах лучшие национальные черты народа-борца и народа-труженика.
Любен Каравелов
Болгары старого времени
I. Хаджи Генчо
Хаджи Генчо — болгарин, каких мало; такого человека и в Англии не сыщешь. Хаджи Генчо — весьма почтенный человек, превосходный человек, ученый, умный; он все знает и на все даст ответ, потому что у него живая душа и горячее сердце. По всему видно, что не зря даны ему уши и глаза и хлеб он недаром ест! Такой человек среди болгар — чистое золото: у них горизонт довольно ограничен, и они понимают все в одном смысле, как дедушка с бабушкой завещали. А Хаджи Генчо не такой: он расширяет свои познания, и если родительница его считала до трех, то он умеет считать до тридцати.
Другого болгарина о чем ни спросишь, он ответит так, как слышал от матери; а Хаджи Генчо расскажет все подробно, будто по-печатному. Спросите у него, например: «Дедушка Хаджи, где дьявол живет?» — «В преисподней», — важно ответит он и не хуже архиерейского проповедника расскажет все досконально, как по книге прочтет: как там черти живут, как едят, как спят, умываются и все прочее.
В церковь Хаджи Генчо ходит каждый день. По воскресеньям и большим праздникам он сидит на троне у пангала и продает свечи, а в будни поет на клиросе, потому что единственный копривштицкий певчий Никита Вапцилка в будние дни занимается красильным делом. Нужно заметить, что в болгарских церквах, несмотря на царящее в них греческое архиправославное направление, молящиеся не стоят, а сидят на так называемых тронах, представляющих собой скамью с подушкой, подлокотниками, как у кресел, и откидным сиденьем. Троны эти всегда проданы, запроданы и перепроданы богатым прихожанам, а у кого нет денег или желанья сидеть, те стоят. Пангалом называется место, где продают свечи. Такова обстановка болгарской церкви. Что касается внутренней ее организации, то весь причт состоит из одних священников: нет ни дьяконов, ни архидьяконов. Зато при каждой копривштинской церкви имеется десяток священников. Только священник имеет право называть себя пастырем болгарского народа!
Итак, Хаджи Генчо поет на клиросе. Ах, как поет, этот Хаджи Генчо! Ну просто чудо! «Господи, воззвах к тебе», — возглашает так сладко и умильно, что молящийся невольно возведет очи горе, разинет рот и слушает с благоговением и страхом божиим.
— Если б Хаджи Генчо не гнусавил немного, как грек, то даже глухие, и те приходили бы его слушать, — говорил дед Филчо, побывавший в России.
— В России не найдешь таких певчих, — отвечал Хаджи Славчо.
И слава Хаджи Генчо все росла и росла.
Часослов, псалтырь, апостол, даже месяцеслов он знает наизусть; чуть священник собьется, что случается нередко, Хаджи Генчо тотчас поправит его. «Блудоволиши», — произносит отец Ерчо. «Благоволиши», — кричит Хаджи Генчо. «Страха Рада иудейска», — говорит священник. «Страха ради иудейска», — кричит Хаджи Генчо со своего места. Священник был родом из Клисуры… Все эти книги были у Хаджи Генчо из Киева; он терпеть не мог книг московской печати и всегда говорил:
— Московские книги никуда не годятся, а червенословки{7} просто из рук вон плохи… Коли в Киеве псалтырь на такой бумаге, как московская, напечатать, так и владыке не стыдно подать будет.
Кроме церковнославянских текстов, Хаджи Генчо читает еще по-румынски, немножко по-русски, немножко по-гречески. Словом, он считается самым умным и ученым человеком не в одной только Копривштице, но и в Стрелче, и в Краставом селе, и в Татар-Пазарджике, и на Мараше в Пловдиве.
Приедет судья в Копривштицу и попросит, чтоб ему прислали кого потолковей из местных жителей — обсудить вопрос насчет мертвого тела или другой какой, — копривштинцы, как люди толковые и опытные, непременно пошлют к нему Хаджи Генчо. И вот Хаджи Генчо идет к судье и говорит с ним, говорит долго, красно говорит, так что судья чаще всего прикусит губу и промолвит: «Ученый человек этот Хаджи Генчо!» — и не знает больше, что сказать,
Хаджи Генчо состоит учителем в Копривштице. Все его там знают, все почитают и все боятся его милости — от первого до последнего. Спроси о нем хоть слепого Пейчо, что при церкви живет и милостыню по субботам и воскресеньям собирает, а в прочие дни пропивает ее в корчме, — ну, того, который так хорошо играет на гуслях и поет о Марке Кралевиче{8} и девяти змеях, — так и он скажет:
— Ступай туда; видишь вон там, за Герджиковым мостом, выбеленный дом с большим навесом и стеклянными окнами. Там его и найдешь!.. А зачем тебе Хаджи Генчо? — прибавит он как любознательный человек.
— Да чтоб письмецо моему Стане написал.
— Уж он напишет… Он складно пишет, — скажет Пейчо и опять скроется в корчме.
Утром Хаджи Генчо, как только встанет с постели, тотчас идет в церковь, а из церкви, по окончании обедни, нигде не задерживаясь, прямо домой. Только по субботам и воскресеньям немножко запаздывает: по субботам он собирает поминальную кутью по усопшим, а в воскресенье заходит к кому-нибудь в гости гретой водки отведать и кофейку попить.
Копривштицкие старики, по старинному христианскому обычаю, в субботу, как выйдут от обедни, всегда садятся перед церковью на лавках под навесом и ждут поминального угощения. Сядут, вынут из-за пазухи либо из-за пояса синие платки с белыми звездочками, два конца платка заткнут за пояс, а другие два в руке держат; старухи и мальчишки — вынесут из церкви освященную кутью — вареную пшеницу, смешанную с медом, толчеными орехами, инжиром, жареной кукурузной или пшеничной мукой и сахаром, — и, взяв свою поповскую ложку, раздают эту кутью старикам и священникам на помин души своих родных. С другой стороны выстроятся, как солдатики, маленькие поповичи и другие мальчишки — тоже ждут кутьи и, получив ее, тащат скорей в рот, так что даже не успевают произнести требуемое обрядом пожелание: «Прости, боже, души усопших!» Старикам и ребятам старухи дают по одной ложке, а Хаджи Генчо всегда две — за то, что он им поминанья пишет. Ах, если б вы знали, как он пишет эти поминанья! Ну, будто печатает — с острыми и тупыми ударениями да титлами{9}; даже отец Георгий, частенько коверкающий слово божие, прочтет, ни разу не сбившись, и вместо «Гана» уж не скажет «гада».
Придя домой из церкви, Хаджи Генчо зажарит на углях кусок говядины, нальет себе кружку красного вина, возьмет солонку и сядет, как он сам выражается, «в брюхе порядок навести»; но прежде чем начнет есть, отрежет кусок говядины и накормит своего любимца, жирного кота, похожего скорей на поросенка. Хвост у кота отрезан в день святого Харлампия, о чем свидетельствует и самый хвост, хранящийся у хозяина в бумажке, на которой написано: «На святого Харлампия, в 1841 году, отрезал я хвост у своего кота и дал коту имя Бундук. Я, Хаджи Генчо, милостью божией учитель в Копривштице». Кота своего Хаджи Генчо очень любит; этот кот, как доказано целым рядом исторических фактов, — единственное существо, которое Хаджи Генчо когда-нибудь любил и считал своим другом. Но тут возникает философский вопрос: если Хаджи Генчо любил своего кота, зачем же он отрезал ему хвост? Разве он не знал, что эта операция всегда болезненна и мучительна? Дело в том, что Хаджи Генчо не хотел этого знать, так как любил все из ряда вон выходящее и то, что напоминало о старом времени; поэтому он и не обратил внимания на то, страдает его кот или нет, и отрезал ему хвост совершенно хладнокровно.
Впрочем, не всегда Хаджи Генчо делится с котом говядиной; иногда он кормит его легким, а по праздникам печенкой, взятой даром у мясника, сынка которого, Нончо, он учит читать в церкви и составлять счета. Хаджи Генчо никогда не позволяет участвовать в своей трапезе жене и детям; они едят отдельно, питаясь ржаным хлебом да сухим овечьим сыром, из которого, прежде чем он стал называться сыром, были удалены жиры и вообще все питательные элементы.
Покушав, Хаджи Генчо идет в класс, захватив с собой наперсток, иголку, крючки и свои старые шаровары. Старые шаровары Хаджи Генчо не похожи на другие копривштицкие шаровары, так как все копривштинцы одеваются в синее или черное, а Хаджи Генчо — немножко понарядней: шаровары эти были сотканы собственноручно его супругой в молодые годы из красной, белой, синей и черной шерсти. Надо сказать, что они были сшиты еще до прихода русских{10}, и теперь он перекраивал и перешивал их в двенадцатый раз.