Больно берег крут

Лагунов Константин Яковлевич

Шахматы упрочили сложившиеся меж ними, так редкие теперь, отношения равенства и взаимного уважения. Бакутин никогда не сюсюкал с сыном, не любил в обращении с ним ласкательных и уменьшительных суффиксов, не потакал дурному, даже если это дурное сделано неосознанно, в пылу. Зато в играх и разговорах с сыном Бакутин тоже не притворялся, с неподдельным, искренним увлечением и необузданной молодой фантазией он «охотился» на тигров, ловил голубого крокодила, приручал диких зверей, летел в ракете на еще безыменную планету. Он выучил сына ходить на лыжах, плавать, грести и управлять лодкой, приохотил к долгим, нелегким походам по тайге.

Тоненький, узкоплечий, длинноногий и длиннорукий

Тимур своим присутствием теснил, сдерживал пустоту, которая давно уже обложила Бакутина, угнетала, раздражала его. Общение с сыном хоть на время делало Бакутина прежним, и, как прежде, он ощущал свою слитность с товарищами, с рабочими, с женой…

Ненароком подслушанный разговор рабочих будто приоткрыл в душе Бакутина тайный лаз в неведомую глубину и оттуда рванула пронзительно острая, свежая струя, ошпарила знобким холодом, продрала глаза и уши, сдула уныние и тоску, взвеселила, взбудоражила так, что разом посветлило вокруг: виделось — четче, думалось — легче, решалось — проще.

А воротился с промысла, Судьба еще раз шлепнула по тому же месту: в папке с бумагами оказалось письмо собкорра «Правды» по Туровской области. «Уважаемый Гурий Константинович! В печати полным ходом идет обсуждение проекта девятой пятилетки. Самое сокровенное, затаенное выкладывает народ на круг. Скоро сессия Верховного Совета. Приспело время крикнуть о турмаганских газовых факелах. Лучше Вас этого никто не сделает. Ей-богу! С редакцией договорился. Позвоните: 6-51-05. В любое время. С приветом, Пастухов».

Бакутин читал письмо, будто живую воду пил, что ни глоток, то новый прилив сил и бодрости. Едва дочитав, почуял: уходит земля из-под ног. И хотя еще не взлетел, не расправил крылья, но уже оторвался от привычного, обыденного, уже глотнул пьянящего и озорного воздуху и возликовал.

Сорвался с места, пробежался по кабинету, закурил. В несколько затяжек высосав сигарету, подлетел к сейфу, раскрыл и замер — будто перед прыжком, на узенькой кромке, на последней грани бездны. Громко вдохнув, подзадержал в груди воздух, беззвучно и медленно выпустил его и полез в потайной шкафчик сейфа, где хранились самые важные документы. Бережно, как что-то очень хрупкое и драгоценное, вынул оттуда папку, на которой было крупно и размашисто написано: «ГАЗ». На вытянутых руках донес папку до стола, положил осторожно, присел небрежно на краешек кресла и, сдув воображаемую пыль с картонки, раскрыл папку. На первом листе, в правом углу, четко и как-то по-особому внушительно и весомо чернели строки: «Первому секретарю Туровского обкома КПСС товарищу Бокову Г. П. Министру нефтяной промышленности СССР…» Эта записка — последняя. Тщательно подготовленная, выверенная и пристрелянная, она должна была качнуть, сдвинуть, но… Не соразмерив силы, не рассчитав, он едва не расплющил собственную голову, ничего не сдвинув, не качнув… Одним духом, не отрываясь, Бакутин прочел докладную. Бессильно кинутая на стол рука сжалась в кулак. А в голове закаруселили мысли: «Обновить цифры. Крен на переработку. Газоперерабатывающие заводы. Тяжелые фракции — продуктопроводом на химкомплекс Кузбасса, легкие — в топку ГРЭС, которую немедленно выстроить здесь, а на ее энергию — промысел и город…»

С поразительной быстротой разум перемалывал мысли, отметал ненужное, лишнее, отобранное складывал в чеканно строгие формулировки. Выхватив ручку, Бакутин придвинул чистый лист, и черная рваная шеренга отбила полосу у белого поля.

Он не слышал, как, тихонько пискнув, растворилась дверь, не увидел вошедшего — высокого, крепко скроенного мужчину в летной форме, и только когда тот очень густым, низким голосом проговорил: «Добрый вечер», Бакутин поднял голову от стола.

Летчик стоял посреди кабинета, расставив ноги так широко, словно пол под ним качался и кренился. Лицо у летчика — крупное, огрубленное непогодой, глубоко изрезанное морщинами. А глаза неправдоподобно серые и добрые, и чуточку усмешливые. «Красивый парень», — мелькнуло в сознании Бакутина, и он весело откликнулся:

— Привет.

Чуть сощурясь, летчик пытливо оглядел Бакутина.

— Вы Бакутин?

— Он самый.

— Гурий Константинович?

— Точно. Предъявить документы?

— Обойдемся. Письмецо вам.

Серьезная, пожалуй, чопорная деловитость пришельца смешила и чуточку сердила Бакутина, и специально чтоб зацепить, он спросил:

— Под расписку?

Прочел в серых глазах: «Чего рисуешься, седой дурак?» — встопорщился, неспешно вынул из рук обыкновенный почтовый конверт без адреса. С показным равнодушием извлек тетрадный листок в клеточку, медленно развернул и… провалился в инмир, оглох, ослеп, задохнулся, одним взглядом поглотив написанное: «Гурий. У нас родилась дочка. Придумай ей имя. И напиши. Нурия». Коротко, буднично, просто, оттого оглушительно.

Закрыл ладонью глаза и увидел те же надломленные две строки: «Гурий. У нас родилась дочка. Придумай ей имя. И напиши. Нурия». «У нас роди… Она родила дочку. У нас…» — и задохнулся от боли, от счастья.

Напоминая о себе, пилот кашлянул, сказал негромко и, похоже, сожалея:

— Мне пора. Будет ответ?

— Как пора? Постой. Ты что? Да садись, садись…

— Некогда. Если будете писать…

— Откуда ты?

— Кто? Откуда? Куда?.. Не надо спрашивать. Пишите или я пошел.

— Как это пошел? — Бакутин вскочил. Сунул ему листок. — Прочти. Бери-бери…

— Чужих писем не читаю. Пока, — повернулся к выходу.

— Стой! — заорал Бакутин. — Стой, — повторил глухо и надорванно.

Летчик чуть развернулся и встал, не пряча нетерпения.

Растерянно перескакивая взглядом с предмета на предмет, Бакутин забормотал:

— Погоди… Сейчас. Одну минутку…

Потер виски, словно смиряя неистовую боль, поморщился, схватил телефонную трубку, набрал торопливо номер.

— Привет. Ага… Хорошо, что не ушел. Сдал взносы? Нет?.. Много? Тащи все пятьсот. Утром верну. Или стой. Сам зайду.

Кинул трубку, выбежал. Воротился через пару минут. Летчик стоял на прежнем месте и в прежней нетерпеливо-выжидательной позе. Бакутин всунул в тот самый конверт кипу купюр. На обороте ее письма крупными расползающимися буквами накарябал: «Пусть будет Надежда. Где ты? Подай весточку. Целую. Твой Гурий». Протянул конверт летчику.

— Передай ей… Спасибо, друг. Счастливого полета.

Летчик крепко тиснул бакутинскую руку, сделал два саженных шага и пропал, будто его никогда и не было здесь. «Надо бы оставить записку-то… Записку…» — прострелило Бакутина. Сорвался вслед за летчиком, выскочил на крыльцо. Тонкий, слабый запах бензинного перегара свидетельствовал о том, что здесь только что стоял автомобиль с включенным двигателем.

Тонкие частые стежки дождя прострачивали черноту. Занудисто и тоскливо дождь вроде бы лопотал что-то невразумительное, шепелявя и не проговаривая слова. Желтые пятна освещенных окон расплывались и таяли, и снова наливались яркой желтизной, и опять блекли. Запрокинув голову, Бакутин уперся взглядом в непроницаемую черноту, откуда струились игольчато-тонкие дождевые нити. Они сразу оплели, опутали, обмотали, оросили лицо, заструились по длинным седым волосам. Он размазывал влагу по лицу, ловил ртом прохладные колкие струйки и радовался отрезвляющему знобкому холодку, который несли они разгоряченному телу, стекая за воротник.