Больно берег крут
Шрифт:
Он не любил воспоминаний, считал их признаком старения, оттого и пресекал беспощадно. Стареть Румарчук не хотел. Особенно теперь, когда судьба наконец-то поворотилась лицом. Сделаться сейчас начальником нефтяного главка Сибири — это ли не удача? Это ли не везенье? Честно говоря, он и не мечтал о подобном выдвижении. Как ни обманывай себя, а пятьдесят пять — мягко говоря, зрелый возраст. В такие годы, как правило, задвигают в уголок поглуше, чтоб неприметненько выщелкнуть потом на «заслуженный отдых». Он и сам не однажды проделывал подобное с «перестарками», ограничиваясь при этом одной фразой: «Так лучше для дела». И только перешагнув пятьдесят, приобретя астму, гипертонию и молодого тридцатилетнего заместителя, Румарчук стал задумываться о собственном будущем. А время мчалось необузданным скакуном. Как спицы беличьего колеса мелькали схожие дни, пролетали месяцы, менялись
Пятьдесят пять! Как они мелькнули! Короткий вздох, и только. Вот уж воистину «жизнь моя, иль ты приснилась мне?» Сын — кандидат наук. Дочь — главный врач больницы. У обоих семьи. Четверо малышей кличут Румарчука дедом. А он не хочет быть дедом, не желает стариться, не собирается уступать кому-то свою тропу…
Мелькнуло и пропало прилетевшее из детства ощущение собственной затерянности. И снова он стал подобранным и сильным. «Ничего, ничего. Еще потягаемся». Он приспособился к астме, подластился к гипертонии, пожертвовав многими привычками и забавами, ввел железный режим, стал вегетарианцем, но зато работал как в молодости, и никто из сослуживцев не видел его утомленным и хворым. Это был удел жены. Она сама выхаживала, отпаивала его, делала при нужде уколы. «Силен мужик», — говорили о нем подчиненные. А он старательно прятал от них одышку, и головную боль, и недавно прорезавшуюся вдруг боль в пояснице. Ему нельзя болеть. Он уже может запросто позвонить министру нефтяной промышленности Союза, а как только сибирская нефть станет исчисляться сотнями миллионов тонн и нефтяное будущее страны замкнется на Сибири, на Туровской области, тогда он…
Тут Румарчук оборвал себя, ибо был суеверен и никогда не предавался честолюбивым мечтам настолько, чтоб они овладели им. На пути к заветному и желанному Олимпу слишком много было подножек Судьбы и ни к чему ее дразнить…
Легко скользнув с кровати, Румарчук неслышно прошелестел по линолеуму, притворил бесшумно дверь спальни, подошел к окну. Отстранив портьеру, зажмурился на миг, ослепленный ярким белым светом. За спиной зазвенели настенные часы. «Четыре, а уже бело… „Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса“. На Севере сейчас и на полчаса не темнеет…» На тротуаре под окнами показался парень в обнимку с девушкой. Из белой пустоты ночи приплыл гитарный аккорд и больно царапнул душу. «Прет жизнь. Сгорают клетки и силы, и никакого предела, пока не лопнешь».
Заставил себя отойти от окна. Короткими легкими шажками бесшумно пронес сухое сильное тело по темной гостиной, длинному геобразному коридору и очутился на кухне. Здесь не было портьер и оттого светло, как днем. Румарчук включил собственной конструкции электроплитку, поставил на нее чайник с водой.
Подобное с ним бывало не раз. Проснется средь ночи и засядет чаевничать в одиночку. Он был великим искусником по приготовлению чая. В доме всегда имелись запасы его, самых разных сортов. Румарчук подолгу «химичил», составляя сложную смесь для заварки: немножко «индийского», толику «цейлонского», непременно «зеленого» и кусочек «кирпичного».
Скупыми, выверенно точными движениями Румарчук всыпал в керамический чайник заварку и стал караулить миг, когда начнет закипать вода. Ей никак нельзя было дать закипеть, и заливать заварку надо было не спеша. Проделав все это, Румарчук стал подогревать сливки… Наконец приготовление окончено.
Трепетно и громко втянув ноздрями воздух, блаженно сощурился, отпил глоточек. Он любил напитки и пищу либо горячими, с пылу с жару, либо вовсе холодными. Прихлебывая душистый, очень горячий чай, Румарчук раскованно и легко думал о ноше, которую судьба взвалила на его истосковавшиеся по такой тяжести плечи.
Тяжела, ох тяжела, но и желанна была та ноша, и основным, самым весомым ее ядром являлся Турмаган. От того, как проворно и крепко встанет на ноги этот нефтяной Илья Муромец, зависело будущее Румарчука и того великого дела, которое судьба вверила в его уже немолодые руки. Загадочный черномазый малыш с каким-то дремотным, пугающим именем с рожденья таил в себе диковинные силы, способные перевернуть всю Сибирь. Семь земных пластов отдавали соки и кровь свою подымающемуся Турмагану. На такой подпитке тот может запросто дотянуться головой до звезд. И кто знает, может, одна из них упадет на грудь Румарчуку. Главное — поскорее поставить Турмаган
Наконец-то проклюнулась, стала очевидной причина, ни свет ни заря поднявшая его с постели. Вчера перед отъездом в Москву Боков познакомил Румарчука с запиской Бакутина. Еще в министерстве, по пути в Сибирь, Румарчук прочел два подобных послания. «Настырный тип», — сказал ему о Бакутине министерский приятель. Румарчук смолчал, а словоохотливый приятель договорил: «Как только взнуздают и объездят Турмаган, желающих погарцевать на нем сыщется — ха-ха! И каких! Запросто укротителя спишут в расход. Вот и спешит он лавровых листков подстелить, заручиться поплавком новатора-первопроходца…» И на это не откликнулся Румарчук: лучше трижды смолчать, чем раз ляпнуть. Окажись он в Турмагане на месте Бакутина, наверное, так же бы стучал во все двери, кричал во все горло, чтоб слышали, видели, знали о его радении, не обнесли потом славой и почестями. Иначе на кой черт переться в эту дичь, кормить собой гнус, дышать болотным смрадом, коченеть и мокнуть? Не надо ум копить, чтоб за все платить. А вот попробуй за все получать. Да еще сполна: сколько дал — столько взял. Иначе — равновесию каюк и ты ногами кверху…
Тогда за министерскими стенами, вдали от Туровска и Турмагана, только что коронованный начальником нефтяного главка Сибири Румарчук снизошел до понимания интересов турмаганского выскочки, не осудил его. Но, взяв в руки управление главком, сразу почуял своеволие Бакутина и встревожился. Обнаружив в сейфе копии читанных в министерстве посланий, Румарчук тут же написал Бакутину письмо, в котором призывал к спокойствию и рассудительности, напоминал о незыблемости порядка освоения новых месторождений, обещал изучить новаторские предложения начальника НПУ. Но… Не зря говорят: «Принужденье — лучший способ убежденья». Вместо того чтобы хоть на время поутихнуть, «турмаганский выскочка» решил с помощью обкома дострелить свою бредовую идею до ЦК. «Нахал», — озлобился Румарчук, а секретаря обкома спросил:
— Вас интересует отношение к этому главка?
— И ваше собственное, — уточнил Боков.
Ясно стало, что обком на стороне Бакутина, а с обкомом спорить…
— Я тут, сами знаете, только-только начинаю осваиваться. — В глазах секретаря обкома почудился холодок. — Понимаю желание Бакутина скорей узаконить и начать плановую разработку Турмагана…
Как ему хотелось, чтобы в этом месте секретарь обкома перебил, но тот продолжал безмолвствовать. Прикрывая паузу, Румарчук откашлялся, обтер носовым платком губы.
— Но… захочет ли министерство ломать обкатанную, отработанную схему…
— А ваше мнение? — еле приметно сощурился Боков.
— Я за новое двумя руками, — решительно и спокойно выговорил Румарчук. — Турмаганское месторождение — необычное, стало быть, подход к нему нужен сугубо индивидуальный. Считаю, тут Бакутин прав.
— Значит, наши точки зрения совпадают, — подытожил Боков. — С вашего благословения буду ставить этот вопрос в ЦК. Почему-то не сомневаюсь в успехе…
Они просидели еще добрый час, переговорили обо всем, что касалось разворота нефтедобычи в области. Боков был когда-то геологом, участвовал в поисках нефти здесь, став ученым, возглавлял туровский филиал научно-исследовательского геологического института, откуда и выдвинули его на партийную работу, и за шесть лет он поднялся до первого секретаря обкома. Превосходно зная положение дел на промыслах и в главке, Боков не принимал общих рассуждений, неточных позиций, но и своих взглядов не таил, высказывался предельно откровенно, не пряча сомнений, тревог и симпатий. Скрытному, немногословному Румарчуку пришлось все время напрягаться, чтобы поддерживать разговор в этом ключе. Он смеялся над шуткой, жестикулировал, раскованно рассуждал, не переставая при этом внутренне контролировать каждое свое слово, каждый жест, интонацию и в то же время наблюдать за реакцией собеседника, предугадывая его настроения и ход мыслей. Это давалось тяжело, очень тяжело, и, выйдя из секретарского кабинета, Румарчук несколько минут стоял в коридоре, успокаиваясь.