Больно берег крут
Шрифт:
Остап Крамор обессиленно пал на скамью и долго молчал, побито хватая воздух ртом, сухо и звонко хрустя пальцами стиснутых рук. Лишь в ранней юности куривший Ивась вдруг вынул из пачки сигарету и закурил. От первой затяжки закружилась голова. Ивась выдержал небольшую паузу и снова затянулся, притупляя надсадную душевную боль. Ворохнулась мысль: «Спросить, в чем же необычность Василенко?», но говорить не хотелось, да и сил не было — их поглотило волненье.
Приоткрылась дверь балка. Заглянул сторож.
— Василенко приехал.
Пересиливая себя, Ивась поднялся и только тут заметил, что фотографа в балке нет. Кинул в топку печурки окурок, глянул на безмолвного
3
Иван распахнул дверцу кабины, поставил ногу на подножку, и тут же в глаза полоснула вспышка, а слух уловил легкий щелчок. Фотограф, попятясь, щелкнул еще раз.
— Что за хохмочки? — недовольно проворчал Иван, спрыгивая.
— Пожалуйста, не сердитесь, — послышался незнакомый глуховатый голос. К Ивану подступил высокий бледнолицый мужчина с добрыми, чуточку смущенными глазами. Протянул руку: — Иванов Александр Сергеевич, редактор газеты «Турмаганский рабочий».
— Василенко, — нехотя отрекомендовался Иван, начиная понимать происшедшее. Но все-таки спросил: — Что стряслось?
— Мы решили рассказать в газете о вашем сегодняшнем подвиге на строительной площадке…
— Какой там подвиг, — перебил, морщась, Иван. — Чистое донкихотство…
— М-мм… Н-ну… скромность почти всегда оборотная сторона геройства, — отчего-то смущаясь, с запинкой высказался Ивась и, чтобы покончить с неприятным разговором, спросил: — Могли бы вы уделить мне несколько минут?
У Ивана ныла и трепетала от перегрузки каждая жилочка, ноги, руки закаменели и плохо слушались. В нем жило единственное желание — упасть и уснуть. Но этот редактор, по всему судя, не отцепится, и, пересилив себя, Иван уступил:
— Ладно. По-быстрому только.
— Само собой, — понимающе поддакнул Ивась, озираясь по сторонам в поисках местечка, где бы можно было присесть, но ничего подобного не подсмотрел и, поставив ногу на подножку автомобиля, положил на колено блокнот.
Иван Василенко ухмыльнулся. Нехотя вытащил из кармана папиросы, долго выуживал из пачки ускользающую папироску, искал в карманах спички и, наконец, прикурил. А Ивась в это время утвердился в выбранной позе, подставив серое поле блокнотного листа под желтые лучи висящей на столбе лампы. И, едва Василенко выпустил первую затяжку, Ивась посыпал вопросами: «Сколько сделали ходок?», «Сколько вывезли кирпича?», «Как дорога?» И еще, и еще.
Василенко отвечал по-школярски коротко и односложно, но и это его утомило, в голосе явственно проступили недовольные нотки. Почуяв это, Ивась выбросил главный, давно заготовленный вопрос, ради ответа на который и притащился сюда:
— Что заставило вас в одиночку, наперекор товарищам, взяться за разгрузку?
— Дурость, — угрюмо пробубнил Василенко.
— Дурость?! — изумился Ивась.
— Голимая дурость, — подтвердил Василенко непререкаемо спокойно. — Я в армии отделением командовал. Не велика шишка, а все ж командир. Опять же дисциплина там. Отделение по всем показателям первым в роте было. Тут — не армия, и я — никакой не командир. Посоветоваться бы с ребятами, попросить, а я скомандовал. Вот они и продраили меня. Потом силком заставили в теплушке сидеть, отдыхать и сами уделались почище меня. И вторую ходку без понуканья. Привезли и разгрузили. Молодцы!
«Где же подвиг?» — молча вознегодовал Ивась. Ради чего он тащился сюда по дикой грязи?
Рушился фундамент уже заготовленной в сознании зарисовки, а, чем черт не шутит, может, и очерка под броским заголовком «Анатомия подвига».
— Но ведь и вы могли не разгружать этот чертов кирпич? На худой конец, опрокинуть кузов самосвала, и вся недолга.
— Если б лишь то, что могу да хочу — ха! Какой уж тут коммунизм?.. Под ветерком, поперек теченья, с перегрузкой на все суставы — вот жизнь! И не надо вчерашним завтрашний день мерять. Вчера он был впереди, сегодня — посередке, завтра — в хвосте.
Черт знает откуда в этом парне такая самоуверенность и сила. Похоже, Крамор угадал несгибаемую, нацеленную рабочую суть Василенко. Захотелось удостовериться в этом, и уже без прежнего раздражения, с истинным интересом Ивась спросил:
— В армию вы сразу после школы?
— Нет. Два года на заводе дидактические принципы вытрясал… Приходите в воскресенье в гости. Улица Космонавтов, четыре. С Танюхой познакомлю и за жизнь поговорим, а сейчас, ей-богу, у меня ноги подламываются и в глазах двоится…
4
Беззвездное, в тучах небо тяжелым непроницаемым панцирем накрыло Турмаган, и тот придавленно, оглушенно затих, еле сдерживая чугунную черноту небес на своих некрепких, деревянных плечах.
С темнотой замолкла вертолетная трескотня, утих рокот бульдозеров и автомашин. И человеческие голоса слышались все реже. Уработавшись за длинный еще световой день, те, что постарше, спешили выспаться, набраться свежих сил, чтоб завтра, встав чуть свет, снова бурить, качать нефть, строить дороги и дома, укладывать трубопроводы, тянуть провода. Ну, а молодым не спалось, и усталость не валила. Они сбивались в гурты, бренчали на гитаре, крутили магнитофоны, резались в карты либо в домино. А выпадал повод, сбрасывались и бежали в магазин за водкой. Развлекательно-увеселительных заведений в городе не было. Сам себя весели, сам себя развлекай.
Потухли прожектора на стройках, реже мелькали фары на бетонке, меньше и меньше светилось окон в домах, балках, насыпушках, чернее становилась ночь, и оттого все видней, все притягательней делался гигантский газовый факел на ближайшей дожимной станции. Обрамленное дегтярно-черным нимбом, живое трепетное пламя непрестанно меняло и очертание и цвет. Оно было то кроваво-красным, то оранжевым, а то наливалось вдруг белизной. Издали казалось — факел полыхал бесшумно, но стоило приблизиться к нему хотя бы на полкилометра, как становился слышен глухой устрашающий гул, который, по мере приближения к пламени, делался все грозней, в нем все отчетливей проступали какие-то неземные голоса, от которых впечатлительному человеку делалось зябко и горько. Да и всякому человеку больно было видеть, как дикое пламя пожирало так нужную людям земную энергию, превращая в черный дым бесценные богатства сибирских недр.
Покой и отдых несла ночь натруженным телам работяг — так называли здесь себя рабочие, вкладывая в это слово немалую дозу горделивого самосознания своей решающей значимости в происходящем.
Хмельной, вымученный разгул, бесстыдную потеху и даровую поживу сулила ночная чернота проходимцам. Они отовсюду слетались в разворошенный глухоманный край в надежде, что, пока там «закон — тайга, прокурор — медведь», можно будет пожить без прописки, пристроиться без трудовой книжки, схорониться при нужде, затаясь в какой-нибудь самодельной берлоге, у которой ни почтового адреса, ни постоянного хозяина, ни прав на существование.