Большая дорога
Шрифт:
— Вы очень метко стреляли, — сказала Маша. — Я видела, как вскинуло кверху несколько человек, слышала крик раненых… И мне вот попало…
— Так это я вас задел? Машенька, родная, простите! Не знал, ей-богу, не знал, — смущенно бормотал Коля.
— Но вот теперь вы знаете, что в Шемякине не только немцы, но и наши люди. Как же вы будете стрелять по Шемякину? — спросила Маша.
Этот вопрос мучил ее с того момента, когда она увидела танки, укрытые между домами.
— Лес рубят — щепки летят, — проговорил равнодушно человек
— Видно, наш «лес» для вас чужой, что вам его не жалко, — сказала Маша, сердито взглянув на этого человека.
Он с любопытством посмотрел на нее, как бы что-то припоминая.
— Позвольте… да ведь я же вас не узнал, Мария Александровна! — сказал он, идя к ней с протянутой рукой. — Не узнали меня? Скульптор Муравьев…
— Вас трудно узнать… Военный костюм совершенно изменил вас… И вы воюете?
— Я-то — неудивительно, вот как это вы успели получить рану… А насчет того, что и мы с вами только щепки в лесу войны, остаюсь при своем мнении, хотя мне и очень жалко «леса»… Жалость ничего не может изменить в жестоком мире войны.
— Нет, мы ведем священную, освободительную войну, и для нас не все равно, пострадают или не пострадают наши люди в Шемякине от артиллерийского обстрела… Мы не можем поступать так, как поступают наши враги…
— Но ведь ничего же нельзя сделать, голубушка! — с улыбочкой проговорил Муравьев.
— Нет, можно… Нужно сделать! — горячо произнесла Маша. — Для человека, для счастья его мы ведем войну… Я прошу вас, подумайте… Там, в Шемякине, есть больная, Васса Тимофеевна. Она прикована к постели…
Коля Смирнов в раздумье расхаживал по блиндажу. Батарее было приказано в течение двадцати четырех часов подавить огнем цели, указанные Машей.
— Я пойду в Шемякино и скажу, чтобы все люди покинули деревню перед тем, как вы начнете стрельбу. Они возьмут с собой на работы всех больных, стариков и детей… Я прошу вас не стрелять раньше, — сказала Маша, умоляюще глядя на Муравьева.
Муравьев, залюбовавшись взволнованным лицом Маши, подумал: «Вот такой портрет в мраморе создать бы. С этой забинтованной шеей и взглядом, горящим любовью к людям».
— Ваша скульптура стоит в моей московской мастерской, почти готовая. Остались мелочи, — сказал он. — Но сейчас я сделал бы ваш портрет иначе… глубже, Мария Александровна. Только сейчас я узнал вас по-настоящему…
— Может быть, лучше, что мой портрет остался незавершенным. Я сама не знала себя, — задумчиво проговорила Маша и повторила свою просьбу не стрелять, пока она не сходит в Шемякино.
Муравьев предложил поехать к генералу. Михаил Андреевич, выслушав Машу, долго молчал, глядя в какую-то точку, болезненно сморщившись. Наконец встал и, подойдя к Маше, сказал:
— Ну, что ж. Идите. Хорошее у вас сердце.
И когда Маша уже была у двери, быстро догнал ее и вдруг обнял и поцеловал в лоб.
Маша, растроганная этой неожиданной лаской,
Перед рассветом Маша постучала в окно, возле которого лежала Васса Тимофеевна. И старуха, узнав условный стук, разбудила Таню.
— Ты опять пришла! — со страхом и жалостью воскликнула Таня. — Яшка с ума сошел прямо… Кричал: «Обманула, убежала к своему Дегтяреву, теперь уж она не уйдет от меня, только увижу». Уходи, Машенька, родная, уходи!
Маша сказала, что она сейчас же уйдет, и объяснила, с какой целью она пришла.
— Никуда я не пойду из своей избы. Тут помирать буду, — твердо заявила Васса Тимофеевна.
Маша уже собралась уходить, как вдруг услышала громкий стук в дверь и раздраженный голос Яшки:
— Открывай, Татьяна!
— Машенька, спрячься куда-нибудь… Прячься, скорей! — шептала Таня.
— Не боюсь я его. Открывай, — решительно сказала Маша.
Ей казалось унизительным прятаться от такого ничтожного человека. Она понимала, что Яшка выследил ее возвращение.
Яшка вошел, дымя немецкой сигареткой, кепи его было лихо сдвинуто на самое ухо. Он не поздоровался с Машей и, мрачно глянув на нее, сказал:
— А я знаю, зачем ты ходишь в Шемякино. И все ты мне лгала, что свадьба будет в сентябре… Ты коммунистка!
— Да, я коммунистка. Это знают все в деревне, — спокойно проговорила Маша.
— Немцы приказали, чтобы все коммунисты явились к коменданту.
— А я не желаю являться. Для меня комендант — не власть. Моя власть — советская, — сказала Маша.
— Заставят.
— Разве есть такой человек в Шемякине, который выдал бы меня? — спросила Маша.
— Да я такому из последних сил моих глаза вот эти руками вырву! — сказала Васса Тимофеевна.
— Не беспокойтесь, Васса Тимофеевна, такого человека нет в Шемякине, — промолвила Маша, не спуская глаз с Яшки.
Он молчал, не поднимая головы, и лишь сильно дымил сигареткой.
«Вот сейчас все решится, — думала Маша, глядя на Яшку. — Если у него есть в душе хоть одна искорка совести, она вспыхнет и зажжет душу чистым огнем своим…»
Но Яшка молчал и дымил сигареткой, глядя в пол.
— А мы свадьбу сегодня сыграем. Сейчас! — вдруг сказал он и с пьяной усмешкой посмотрел на Машу.
— Как… сейчас? — испуганно спросила Маша.
— А так, сейчас, — повторил Яшка с упорством и, видимо, наслаждаясь своей властью над Машей. — Тогда я не скажу, что ты коммунистка.
Он выплюнул окурок себе под ноги и уставился на Машу тупыми, беспощадными глазами.
— Ты что же… насильничать хочешь? — приподнявшись на локте, сказала Васса Тимофеевна. — Опомнись, Яшка! — она дышала шумно, часто хватая воздух сухими губами. — Люди проклянут тебя навеки! И все одно — не сносить тебе головы…