Большая игра СМЕРШа

Тарасов Дмитрий Петрович

— Почему же слава богу?

— Да как же, отлегло на сердце-то. А то ведь всяко бывает. Идти-то к вам не каждый может, боязно, — бесхитростно ответила Костина, перекладывая платок с головы на плечи. Она разрумянилась, волосы у нее, не по годам густые, темно-каштанового цвета, не потерявшие еще приятного блеска, были уложены в пучок. Тонкие, правильные черты лица, такие же большие, выразительные, как и у сына глаза свидетельствовали об ее несомненной былой красоте. Она сидела на краешке стула прямо, не опираясь о спинку, скрестив на коленях обветренные,

натруженные руки. Вошла стенографистка Рая. Я посадил ее у приставного столика и приступил к допросу. Костина отвечала охотно, подробно, безбоязненно. Вот запись ее рассказа об обстоятельствах встречи с сыном и состоявшихся между ними разговорах, откорректированная стенографисткой:

— Семнадцатого мая, поздно вечером, когда я легла спать, послышался стук в наружную дверь.

Я спросила, кто там? Неожиданно услышала:

— Мама, открой, это я — Сергей.

Ноги у меня подкосились, сердце упало, и я не помню, как открыла дверь. Бросилась ему на шею, расплакалась. Он стал успокаивать меня. Вошли в дом. Я зажгла лампу. Он спросил:

— А окна завешены?

— Да, Сережа, — ответила я, — мы закрываем ставнями.

Я схватилась за самовар, стала собирать на стол, засуетилась, не зная, что и делать, потом достала бумагу, в которой сообщалось, что он пропал без вести. Подошла к нему.

— Вот, Сережа, что мы получили, думали, что тебя уже нет в живых, я все извелась после этого известия, но в душе верила, что ты вернешься. Слава богу, что так и вышло.

Да, ты что стоишь-то, раздевайся, садись, сейчас самовар вскипит, позовем соседей, устроим встречу, хоть угощать-то особенно и не чем. Но картошка-то есть, хлебушка тоже. У соседей корова, молочка и маслица дадут.

— Не надо мама никого беспокоить, ночь ведь, люди спят.

— Ладно, тогда утром.

— И утром не надо, вообще не надо никому ничего обо мне говорить.

— Как же так, Сереженька, радость-то ведь какая.

— Я зашел повидать только одну тебя, у меня очень ограниченный срок и важное дело, завтра, в крайнем случае, послезавтра, я должен вернуться в часть.

— Ну, хоть самых-то близких позовем, а то будут обижаться на меня. Да тут и твоя симпатия сейчас в деревне, Оленька. Она приехала помочь матери посадить картошку. Вчера забегала ко мне, спрашивала, нет ли вестей от тебя. Вот обрадуется-то!

— Мамочка, я еще раз очень прошу тебя никому и ничего не говорить обо мне. Если ты этого не сделаешь, я сейчас же уйду.

Мне стало не по себе, показалось, что с ним что-то случилось. Ведь он такой был раньше внимательный, ласковый, обходительный со всеми, а тут не захотел никого видеть. Я стала умолять его, чтобы он не таился, а рассказал, что его беспокоит.

— Ну, ладно, мама, скажу только тебе, но будь мужественной, крепись.

Костина тяжело вздохнула, вытерла набежавшие на глаза слезинки кончиком платка и продолжала:

— И вот он рассказал, что его послали к нам немцы шпионить. В груди у меня похолодело, тело все как будто сковало, в голове зашумело, и я упала, очнулась, когда он прикладывал

мне на лицо примочки, растирал руки и ноги, дал воды.

— Ну, успокойся, успокойся, что ты так разволновалась, не выслушав меня до конца. Я согласился на эту работу только потому, чтобы уйти от фрицев, выбраться на родную землю, а работать на них не собирался и не намерен.

— Вот правильно, Сереженька. Разве можно на этих извергов работать?! Но что делать-то?

— Как, что? Сам пойду в НКВД, все расскажу, как есть. Что будет, то и будет.

— И я с тобой пойду.

— Нет, тебе не зачем впутываться в это дело, я не хочу, чтобы у тебя были неприятности из-за меня.

— А ты не передумаешь?

— Что ты, мама, как можно.

— На вот, поклянись, перед отцом, — сказала я, снимая со стенки фотографию мужа, — он ведь тоже пострадал от этих проклятых немцев.

Сережа поцеловал фотографию отца и поклялся.

Это меня немного успокоило.

Пробыл он дома две ночи и один день — восемнадцатого мая. Никуда не выходил. Дверь я запирала на замок. Девятнадцатого мая, перед рассветом он взял свой рюкзак, простился со мной и пошел в Егорьевск с намерением по пути зайти за радиостанцией, спрятанной в лесу.

А перед самым уходом сказал:

— Прости, мамочка, что я не привез тебе ничего, кроме огорчения. Правда, есть тут в рюкзаке тридцать тысяч, но… они от них.

— Что ты, что ты, Сережа, это — поганые деньги. Не смей трогать их, все до единой копейки отдай там, в НКВД.

— Спасибо, мамочка, ты обрадовала меня, я так и думал.

Он спустился в овраг, помахал мне рукой и, прижимаясь к кустам, чтобы его не заметили, скрылся из вида. А я стояла у калитки, смотрела ему в след и горько плакала. Вот и все.

Когда стенограмма была подписана, я поблагодарил Костину, договорился с ней о необходимости сохранять в строгой тайне дело сына и пожелал ей благополучного возвращения домой.

Перед уходом она спросила, нельзя ли повидаться с сыном. Я объяснил, что сейчас это нежелательно, так как расстроит его, выведет из равновесия, но что позже это будет вполне возможно, сообщил, что чувствует он себя хорошо, у него все в порядке. Просил ее не волноваться.

— Тогда, хоть вот гостинец передать можно, тут маслица немного, яички и сдобные лепешечки. Помогли справить соседи, я сказала, что еду в больницу к тете.

— Это, пожалуйста, оставьте здесь, я вручу ему.

Проводив Костину и Смирнова до лестницы, я направился к Салынову. Предстояло вплотную заняться операцией по захвату Лобова.

Рассмотрев разработанные накануне варианты планов захвата Лобозва с учетом показаний матери Костина, я убедил Салынова в целесообразности проведения операции с его непосредственным участием. С этим мнением мы и пришли к Барникову. Он внимательно выслушал нас, ознакомился со стенограммой допроса Костиной и сказал, что в принципе одобряет эту идею, но не уверен в поддержке ее со стороны начальника управления, который информирован о деле Костина только в общих чертах.