Большая игра СМЕРШа
Шрифт:
— В мешке, — прерывистым голосом ответил неизвестный.
— Что именно?
— Наган и финский нож.
— А ампула с ядом?
— Я ее выбросил.
Он был бледен, временами его бил озноб, и на лице выступал холодный пот. Опасаясь, как бы он не впал в шоковое состояние, я распорядился дать ему сигарету. Постепенно бледность на его лице стала исчезать, и когда он чуть оживился, я спросил:
— Где Ваши партнеры, сколько было вас?
— Двое, только двое: я и мой командир.
— Он тоже должен придти, когда?
— Нет, мы условились встретиться в Москве.
— Когда?
—
— Он — радист.
— Нет, разведчик, старший группы.
— Если он возглавляет группу, значит, с вами еще кто-то был. Почему скрываете?
— Клянусь, говорю правду. Он главный, поэтому я назвал его старшим группы.
— Что у вас в мешке, кроме оружия?
— Деньги, второй комплект документов, чистые бланки документов, личные вещи, продукты.
В это время появились Смирнов, Степанов и Антонов, пришедшие принимать от нас очередную вахту.
— Все, Сережа, ожидание наконец-то закончилось, — радостно заметил я, кивая в сторону задержанного. — Пошли в палатку, надо составить акт о задержании и опись изъятых вещей.
Задержанный шел рядом со мной в окружении пограничников и бойцов, держа в руках мешок и чемодан. Связывать ему руки при наличии такого сопровождения я посчитал излишним, тем более, что во всем его облике и особенно поведении отмечались робость и податливость, исключавшие возможную агрессивность.
В палатке Смирнов приступил к составлению акта и описи, а я продолжил разговор с задержанным, предврительно ознакомившись с изъятыми у него личными документами.
— Костин Сергей Николаевич — это ваши действительные данные?
— Да, это мои настоящие фамилия, имя и отчество.
— Где и когда вы родились?
— Я родился 2 июля 1918 года здесь, в Егорьевском районе Московской области, деревня М-ка.
— Русский?
— Да.
— Кто ваши родители?
— Крестьяне. Отец Николай Матвеевич, был инвалидом первой империалистической войны, умер от тифа в 1920 году. Мать Пелагея Васильевна, все время жила в деревне, там же оставалась, когда я уходил на фронт, ей 56 лет.
— Чем занималась?
— Она колхозница, работала скотницей, что делает сейчас, не знаю.
— Как вы оказались здесь?
— Меня выбросили с самолета на парашюте немцы.
— С кем и с какой целью?
— С напарником, о котором я говорил, для ведения разведки.
— Вы хотите сказать для проведения шпионской работы в нашем тылу, так?
— Да, правильно.
— Когда вас выбросили?
— Шестнадцатого мая: ночью в ноль два тридцать.
— Что было дальше?
— Мы собрали вещи, спрятали парашюты и ушли с места приземления в направлении примерно на три километра. Сели отдохнуть, позавтракали. В восемь ноль-ноль напарник приказал мне развернуть рацию, продиктовал текст радиограммы, в котором сообщалось о благополучном приземлении, выражалась благодарность летчикам за точность выброски, указывалось, что дальнейшая связь после надежного устройства. Телеграмму зашифровал и передал я. Делать это мне не хотелось, но зная свирепость напарника и его преданность немцам, пришлось уступить, чтобы не обострять отношений и не вызвать подозрений в отношении моего намерения порвать с ним.
— Вашу радиограмму
— Да, связь была двусторонней, прием радиограммы подтвердили.
Далее Костин рассказал, что они нашли место для тайника под старой высокой сосной, вырезали ножом на ее стволе метку, спрятали рацию и вышли на шоссе. Здесь они расстались, напарник на попутной грузовой автомашине уехал в сторону Егорьевска, а Костин — тоже таким же способом, — в обратном направлении до населенного пункта Рязановский с намерением пробраться в родные места.
На этом беседу пришлось закончить. Прибыл курьер из райотдела, и нужно было уезжать. В палатку пригласили Матвеева и Петренко, участвовавших в операции по задержанию для подписания акта и описи изъятых вещей. Свои подписи поставили также я, Смирнов и Костин. Документы были датированы двадцатым мая 1942 года.
Закончив сборы, вышли на шоссе. Там стояла наша полуторка, на которой прибыл курьер, Костина посадили в кузов в окружении пограничников и бойцов под наблюдением Смирнова. Я сел рядом с водителем.
В Егорьевске я зашел в райотдел, проинформировал о сути дела начальника, договорился с ним об установлении матери и других родственников Костина, прекращении дальнейшего розыска агентов и позвонил Барникову, сообщив о завершении операции и отъезде группы в центр.
На Малой Лубянке, где остановилась машина по прибытии в город, из приемной управления НКВД по Московской области я связался по телефону с Барниковым, спросил, какие будут распоряжения.
Барников приказал — пограничников и бойцов отпустить в свои подразделения, а вместе со Смирновым и задержанным подняться к нему. — Пропуска будут на центральном подъезде, — предупредил он.
Поблагодарив участников группы и попрощавшись с ними, мы со Смирновым и Костиным направились к Барникову.
В приемной находилась одна секретарь-машинистка Маша.
— Заходите, — сказала она, — он ждет.
При нашем появлении Барников вышел из-за стола, поздоровался с нами и, глядя в упор на Костина, строго сказал, указывая на стул в углу кабинета:
— Садитесь вот сюда.
Костин сел, осмотрелся. В его больших голубых глазах, обрамленных, как у искусной косметички, густыми длинными ресницами, была заметна явная тревога. Он беспрерывно облизывал небольшие, пухлые, четко и изящно выраженные губы, стараясь преодолеть сухость во рту. Правильные, тонкие черты лица, высокий лоб и вьющиеся темно-русые волосы придавали его облику завидную привлекательность.
Я достал из полевой сумки акт о задержании Костина, об изъятых у него вещах, и передал их Барникову.
— Вы читали эти документы? — обратился он к Костину, после их просмотра.
— Да, читал.
— Обстоятельства Вашего задержания изложены правильно?
— Да, правильно.
— Значит, Вы собирались выполнить задание вражеской разведки, так?
— Нет, я шел с намерением явиться в Егорьевске в органы НКВД с повинной.
— А оказались в лесу и даже прихватили рацию, как это понимать?
— Я хотел принести все, чем меня снабдили немцы, рация — это главное.
— Но Вы, как меня информировали, уже использовали эту рацию для установления преступной связи с противником.