Компания с энтузиазмом сдвинула над столом бокалы.
III
– А теперь, – провозгласил хозяин дачи, – слово творческой интеллигенции! Пускай нам что-нибудь расскажет Юлик. Вообще-то он держит шиномонтажную мастерскую. Но он дружил с великим Давидом Ойстрахом!
– Ну, «дружил» – это, пожалуй, слишком, – засмущался Юлик. – Просто мы какое-то время жили в одном дворе. Да и потом, разница в возрасте. Ойстраху тогда было восемнадцать лет, а мне всего годик. Так что когда он через тридцать лет приехал на гастроли
в Одессу и пришел к нам во двор, то он меня, конечно, вспомнил, а я его – нет. Но про этот визит великого музыканта я буду рассказывать своим внукам. Конечно же, его обступили все соседи. «Додичек, солнышко, какой же ты роскошный красавец, – запричитала портниха Кривохатская, пытаясь пощупать ткань на его макинтоше. – Почувствуй себя как дома, сними макинтош, присядь на скамейку…» – «Я к вам на несколько минут», – улыбнулся маэстро. «Ну так присядь на несколько! В смысле, конечно, минут, а не скамеек». – «Ну хорошо, присяду», – согласился Ойстрах. «Нет, макинтош сначала сними!» – «Ладно. Вот. Снял. Дальше что?» – «Ничего. Просто я хочу посмотреть подкладку… А кто тебе первым сказал, Додичка, что с твоим талантом и, главное, трудолюбием ты должен немедленно ехать в Москву, помнишь?» – «Вы, мадам Кривохатская, вы, – закивал головой Давид Федорович. – Конечно, помню…» – «А мы разве такого не говорили?» – заволновались остальные соседи. «Ой, что вы вообще могли делать, кроме как говорить? – выступил вперед Рудик, заправщик сифонов. – Но это я сказал главное. Я сказал: «Додик, если у твоих родителей не хватает денег, чтобы отправить тебя в столицу, мы скинемся кто сколько может. В конце концов, я дам в сифоны своих клиентов чуть меньше газу, но зато мы все вместе дадим тебе путевку в большую жизнь!..» – «Спасибо, дорогие мои, спасибо…» – прослезился великий скрипач. – «А знаешь, почему мы все так настаивали, чтобы ты уехал в Москву? – неожиданно поинтересовался Рудик. – Просто, если бы ты еще несколько месяцев на нашей галерее по двенадцать часов в день продолжал пилить свои гаммы и упражнения, у нас бы уже просто мозги из ушей повылазили…» – «Понимаю, – рассмеялся маэстро. – Но сегодня на мой концерт вы, надеюсь, придете?» – «Ой, Додичка, ну зачем? Что мы там понимаем в твоих арпеджиях и сольфеджиях? Вот если бы ты сыграл там фрейлехс…» – «Давид Федорович, – насторожился администратор филармонии, который сопровождал Ойстраха. – Я только вас умоляю… Программа утверждена областным комитетом партии. Там четко сказано: Бетховен, Чайковский, Брамс. Сегодня на концерте будет сам первый секретарь Коноводченко со всем своим глубокоуважаемым бюро. Может быть, они и не знают, как звучит фрейлехс, но любое отступление от программы… Эти дикари перекроют вам весь кислород на Одессу». – «Перестань, Леопольд, – успокоил Ойстрах своего администратора. – Ну что ты меня уговариваешь… Разве я сумасшедший? И все-таки вы приходите, – еще раз пригласил он соседей, уже выходя на улицу. – А вдруг вам и Бетховен понравится… В моем исполнении». И знаете, они пришли. «Не послушать – так посмотреть», – объяснил заправщик сифонов Рудик администратору Леопольду, забирая у него двадцать пять дефицитнейших контрамарок в окошке у филармонии. А потом был концерт, и Ойстрах играл как Бог, и одесская интеллигенция взрывалась аплодисментами. А товарищ Коноводченко со своим бюро мирно дремал в первом ряду, время
от времени заглядывая в бумажку и с удовлетворением убеждаясь, что все идет по той программе, которую наметила Коммунистическая партия. Потом Ойстрах играл на бис, а когда стало понятно, что сейчас он исполнит последнее произведение, он вдруг подошел к рампе и заговорил: «Друзья, – сказал великий артист, – сегодня в зале находятся люди, которым я обязан, может, не меньше, чем своим родителям и учителям. Если бы не они, возможно, моя жизнь сложилась бы по-другому. Это мои соседи. Я обратил внимание, что за время концерта они успели полюбить серьезную классику. Поэтому сейчас, для вас, мои дорогие, – композитор Бетховен. Фрейлехс… В обработке Брамса». И он заиграл фрейлехс, украшая его виртуознейшими пассажами. И зал осатанел от восторга. И даже товарищ Коноводченко со своими товарищами тоже необыкновенно оживился, думая, как видно, о том, что вот когда этот самый Бетховен писал свои сочинения в одиночку, то у него просто мухи от скуки дохли. А вот как соединился с Брамсом – так и получилось довольно миленько…
IV
Тем временем наступает вечер, и солнце, отправляясь на покой куда-то в спальный район Таирова, уже с трудом пробивается сквозь резные виноградные листья, нависающие над фонтанским столом, но нет конца молодому вину и нет конца таким невероятным историям – вечному «Одесскому Декамерону», а потому перестаньте сказать, что настоящей Одессы уже не существует. Да она за свои двести с хвостиком лет умирала уже неоднократно. Но весь ее фокус, дорогие мои, именно в том и состоит, что возрождается она всегда как минимум на один раз чаще, чем умирает…
Доцент и муза
Виктору Кальфе –
человеку творческому во всех отношениях – посвящается.
Майской одесской ночью, когда сладкий запах акаций, этот общедоступный наркотик, дурманит самые морально устойчивые умы, вследствие чего природа берет наконец свое у воспитания и образования, доценту строительного института Сене Клецкеру – убежденному холостяку и «шлеперу» («растяпе», «рассеянному», «не от мира сего», «придурку жизни»), ухитрившемуся когда-то на защиту собственной диссертации явиться с бидоном вместо портфеля («Ой, я, кажется, ошибся – и тот с ручкой, и этот»), приснился недопустимый сон.
В открытую дверь балкона влетела на легких крыльях студентка четвертого курса Элеонора Витушкина – троечница и прогульщица, села у Сениного изголовья и забряцала на лире.
– Это еще что такое? – педагогически безупречно отреагировал Сеня во сне на ее появление. – А ну быстренько вылетела отсюда и чтобы завтра без родителей не появлялась!..
– Вы меня с кем-то путаете, – улыбнулась бряцающая на лире. – Я – муза.
– Это другой разговор, – успокоился, не просыпаясь, Семен. – Значит, вы просто этаж перепутали. Тут надо мной проживает известный поэт Сероштаненко. Лауреат национальной премии. Видимо, вам к нему.
– Понятия не имею о таком поэте, – пожала плечами муза. – Тем более никогда у него не была и даже не собираюсь. Я непосредственно к вам, Семен Леонардович. Будем сейчас работать.