Большая книга стихов

Липкин Семен Израилевич

1977

НА ТОКУ

На току — молотильщик у горной реки, Остывает от зноя долина. "Молотите, быки, молотите, быки!" — Ударяя, свистит хворостина. И молотят снопы два усталых быка, Равнодушно шагая по кругу, Пролетают года и проходят века, Свой напев доверяя друг другу. "Молотите, быки, молотите, быки!" — Так мой праотец пел возле Нила. Время старые царства втоптало в пески, Только этот напев сохранило. Изменилась одежда и говор толпы, — Не меняется время-могильщик, И все те же быки те же топчут снопы, И поет на току молотильщик.

1977

ГОРОД

ХВОЙНЫХ

Я иду навстречу соснам Тихой улицей в лесу. За сараем сенокосным День разлил свою росу. Перебежчик-кот мурлычет Обо всем и ни о чем. Город хвойных здесь граничит С человеческим жильем. За единственное яство В простоте благодаря, Здесь, в лесу, не хочет паства Пастыря и алтаря. Я вступаю в город хвои Как изгой, инаковер, Одолев свое былое И языковой барьер. Кто же станет придираться, Попрекая чужака, Если сможет затеряться В вавилонах сосняка?

1977

НОЧЬЮ

Высотные скворечники Поражены безмолвьем; Плеяды-семисвечники Зажглись над их становьем; И кажется: чуть-чуть привстань, И ты коснешься света Луны, пленительной, как лань На бархате завета. О ясность одиночества, Когда и сам яснеешь, Когда молиться хочется, Но говорить не смеешь! Ты царь, но в рубище одет, И ты лишился власти, И нет венца, и царства нет, А только счастье, счастье!

1977

"Ты мысль о мысли или скорбь о скорби?.."

* * *

Ты мысль о мысли или скорбь о скорби? Ты в воздухе, в воде или в огне? Ты в алтаре? У лопаря ли в торбе? Иль вправду царствие Твое во мне? Но где ж его границы и заставы? Где начинаюсь я? Где Твой предел? Ужель за рубежом Твоей державы Я — кость и мясо, тело среди тел? Не я ли, как и Ты, невидим взору? Не я ль в Тебе живу, как Ты во мне? Не я ль, озлясь, испепелил Гоморру И говорил, пылая в купине?

1977

ПУТЬ К ХРАМУ

Среди пути сухого К пристанищу богов Задумалась корова В тени своих рогов. Она смотрела грустно На купол вдалеке И туловище грузно Покоила в песке. Далекий дым кадильниц, И отсвет рыжины, И томность глаз-чернильниц Вдруг стали мне нужны. По морю-океану Вернусь я в город свой, Когда я богом стану С коровьей головой. Там, где железный скрежет, Где жар и блеск огня, Я знаю, не прирежут И не сожгут меня. Тогда-то я в коровник Вступлю, посол небес, Верней сказать, толковник Таинственных словес. Шепну я втихомолку, Что мы — в одной семье, Что я наперсник волку И духовник змее.

1977

ГАНЕША

В роговых очках и в красной тоге, Жрец пред алтарем огонь зажег И повел рассказ, и босоногий Слушает паломников кружок: "Он сказал: "Любить мы не принудим, Но любви посеем семена", — И учеников отправил к людям, А к животным — доброго слона. Слон увидел тигра у запруды, Хрипло раздирающего лань, И открыл он тигру сердце Будды: "Пробудись, — промолвил, — и воспрянь". Проходя по странам терпеливо, Слон поднялся к скалам снеговым, Где, с женою на коленях, Шива Наблюдал за мальчиком своим. У того была забава злая: Голубей хватал он и душил. Задыхались

птицы, округляя Красный глаз, в котором ужас жил. Грозный бог, разгневан душегубцем, В смерть преобратившим озорство, Размахнулся в ярости трезубцем, Обезглавил сына своего. "Что ты сделал с сыном, с нашим сыном!" — Затряслась, заплакала жена. Шива взглядом посмотрел повинным И увидел доброго слона. И слона он тоже обезглавил Тем ножом, что молнии быстрей, К туловищу сына он приставил Голову апостола зверей. Так возник Ганеша, светоч новый, Пламенем насытивший слова, Сей двуногий и слоноголовый, С разумом и болью божества. "Сонное, мгновенное виденье Все, что с вами на земле творим. Хватит спать! Пускай наступит бденье! Пробудитесь!" — говорят живым. Говорит он, предан доброй вере, Пробуждая спящих ото сна, Ибо люди любят, как и звери: И страшна любовь, и непрочна".

1978

В ХРАМЕ БОГИНИ КАЛИ

Здравствуй, Кали, жестокая матерь! По забрызганным кровью камням, Не молельщик, не жрец, не взыматель, Я вхожу в твой мучительный храм. Только что я, козленок, заколот, Но гляжу в удивленье немом: Прежней жизни покинувший холод, Запредельным я греюсь теплом. Вот раскачиваюсь пред пришельцем Из полуночного далека Я — старушечка с высохшим тельцем, И рукой — коготком голубка. На земле, заболевшей проказой, В смеси чада и влаги, стою, Весь в грязи, пред тобою, трехглазой, Но ты видишь ли душу мою? Погаси во мне память преданья, С разумением связь разорви, Дай не белую боль состраданья, Дай мне черные слезы любви!

1978

"Надеваю плащ болонью…"

* * *

Надеваю плащ болонью, Выхожу. Слегка дождит. Осень пробует гармонью, Самолетами гудит. За сосновой чередою Светит мне такая даль, Будто грязною водою Кто-то вдруг плеснул в хрусталь. Превратившись в тень ограды, В листья, птиц и всякий сор, Здесь ведут со мной монады Бессловесный разговор. С ними нежно сочетавшись, Связи грубые рубя, Я, самим собой оставшись, Удаляюсь от себя.

1978

В ПЯТНИЦУ ВЕЧЕРОМ

Белеет над Псковом вечерняя пятница. В скворешне с мотором туристы галдят. Взяв мелочь привычно, старуха-привратница Меня почему-то ведет через склад. На миг отказавшись от мерзости всяческой, Себе самому неожиданно странен, Я в маленькой церковке старообрядческой — Как некий сомнительный никонианин. На ликах святых, избежавших татарщины, Какой-то беззвучный и душный покой. А самые ценные, слышал, растащены В коммунные годы губернской рукой. Ужели же церковка эта — отверстие В эдемских вратах? И взыскующим града Вползти в него может помочь двоеперстие? Иль мы позабыли, что ползать не надо? Я вышел. Я шел вместе с городом низменной Дорогой и вечера пил эликсир. Нет Бога ни в каменной кладке, ни в письменной, И в мире нет Бога. А в Боге — весь мир.

1978

ПУШКИНСКИЕ МЕСТА

В Бугрове пьют. Вчера, больной и пьяный, Скончался здешний плотник и столяр. Дополз домой с Михайловской поляны И умер. А ведь был еще не стар. Июньской светлой ночью неизвестный Был сбит пикапом у монастыря. Есть куртка, брюки, нет лица. "Не местный", — Сказал прохожий, знаменье творя. Он здесь чужой. И лишь одни дубравы Хранят его довременный покой, И повторяют соловьи октавы, Записанные быстрою рукой.