Большая книга стихов

Липкин Семен Израилевич

1971

ПОСЛЕ НЕПОГОДЫ

Тихо. Но прошло недавно лихо: Пень торчит, как мертвая нога, Серая береза, как лосиха, Навзничь повалилась на снега. Скоро лес расчистят и расчислят И в порядок приведут опять… Кто-то говорил: "Деревья мыслят". Но ведь мыслить — значит сострадать, Это значит — так проникнуть в слово, Чтоб деянье в нем открылось вдруг, Это значит — помнить боль былого, Чтоб понять сегодняшний недуг, Это значит — не витиевато Выдумки нанизывать на нить, А взглянуть на горе виновато И свой взгляд в поступок превратить.

1972

ПАМЯТЬ

В

памяти, даже в ее глубочайших провалах, В детскую пору иль в поздних годинах войны, В белых, зеленых, сиреневых, — буйных и вялых, — Вспышках волны, В книгах и в шумной курилке публичной читальни, В темных кварталах, волшебно сбегающих в порт, Где пароходы недавно оставили дальний Вест или норд, В школе, где слышались резкие звуки вокзала, В доме, где прежних соседей никто не зовет, — Ясно виднеется все, что судьбой моей стало, Все, что живет. Здесь отступили ворота от уличной кромки, Где расстреляли в двадцатом рабочих парней, Там уводили на бойню, в тот полдень негромкий, Толпы теней. Можно забыть очертания букв полустертых, Можно и море забыть и, забыв, разлюбить, Можно забыть и живущих, но мертвых, но мертвых Можно ль забыть?

1972

СПУСК В ГАВАНЬ

Медовый месяц нэпа. Вечерняя лиловь. Выходит из вертепа Усталая любовь. Порывисто и редко Дыханье ветерка. На ней висит горжетка С головкою зверька. А вправду ли наряден Французский пеньюар? Подарен иль украден Массивный портсигар? Работать в доме тяжко, И нужен перерыв, И с каждою затяжкой Ей легче… Там — обрыв, И порт, и копошенье Существ и их теней, Вдали — кровосмешенье Звезд и земных огней, Здесь — листьев тополиных Замедленный полет, И в первых брюках длинных Мальчишка у ворот. Болезненно и сладко Душа истомлена, Все для него загадка: Порт, звезды и она.

1972

ГОДОВЩИНА АРМЯНСКОГО ГОРЯ

Хлеб, виноград, Господь. Хлеб, виноград, Господь. Персики в Эчмиадзине Цветом цветут фиолетовым. Свод над землею синий, Как над Синайской пустыней. Ряса католикоса Цветом цветет фиолетовым. Медленно, многоголосо Звон поминальный вознесся: Хлеб, виноград, Господь. Хлеб, виноград, Господь. Страшная годовщина Страшной народной гибели. В церкви Эчмиадзина — Слово Божьего сына. Поровну мы разделим Тоненькие опресноки. Выйдем из храма с весельем, В поле траву расстелим. Жертвенного барана Мы обведем вкруг дерева. В сердце — вечная рана, А земля нам желанна. Все мирозданье в расцвете, Все непотребное — изгнано, Только и есть на свете — Дети, дети, дети, Хлеб, виноград, Господь. Хлеб, виноград, Господь. Боже, к твоим коленям Я припадаю с моленьем: Да оживут убиенные В этом саду весеннем! В нашем всеобщем храме Да насладятся весело Всеми твоими дарами! С нами, с нами, с нами — Хлеб, виноград, Господь. Хлеб, виноград, Господь.

1972

ПО ДОРОГЕ

Вдоль забора к оврагу бежит ручеек, А над ним, средь ветвей, мне в ответ Соловей говорит по-турецки: йок-йок, Это лучше, чем русское "нет", Потому что неточен восточный глагол, И его до конца не поймем, Потому что роскошен его произвол, И надежда упрятана в нем. Я не вижу, — каков он собой, соловей, Что поет на вечерней заре. Не

шарманщик ли в серенькой феске своей Появился на нашем дворе? Пахло морем, и степью, и сеном подвод, Миновало полвека с тех пор, Но меня мой шарманщик и ныне зовет Убежать к ручейку за забор. И когда я теперь в подмосковном бору Соловья услыхал ввечеру, Я подумал, что я не умру, а замру По дороге к родному двору.

1972

ПОДЪЕМ

В горах, как благодарный фимиам, Светло курились облачные дымы. Деревья поднимались к небесам, Как недоверчивые пилигримы. Они бранили горную грозу, Метель, и град, и камнепад жестокий И вспоминали, как росли внизу, Где так привычно следовали сроки. Они забыли злобу топора И цепкую пилу лесоповала, И то, что было ужасом вчера, В их существе сегодня ликовало. Но, охраняя каждый свой побег, Брели наверх все строже, все упрямей, Чтобы обнять первоначальный снег Своими исхудалыми ветвями.

1972

АРМЯНСКИЙ ХРАМ

Здесь шахиншах охотился с гепардом И агарянин угрожал горам. Не раз вставало горе над Гегардом, Мы войско собирать не успевали И в камне прорубили крепость-храм. И кочевали мы, и торговали, И создавали, каясь и греша, Уже самих себя мы забывали И только потому не каменели, Что в камне зрела и росла душа.

1972

"Еще и плотью не оделись души…"

* * *

Еще и плотью не оделись души, И прах — травой, и небо — синевой, Еще вода не отошла от суши, И свет был слеп во тьме довековой, Еще неизреченным было слово, И мысль спала в тиши предгрозовой, И смерть не знала теплоты живого, А я уже тебя любил. И боль моя свою постигла смелость, И свет прозрел во тьме, и твердь земли, От влаги отделясь, травой оделась, И души плоть впервые обрели, И мысль проснулась в мирозданье новом, И время, уходящее вдали, Увидела она и стала словом И мерою всего, что есть.

1972

КОЧЕВОЙ ОГОНЬ

Четыре как будто столетья В империи этой живем. Нам веют ее междометья Березкою и соловьем. Носили сперва лапсердаки, Держали на тракте корчму, Кидались в атаки, в бараки, Но все это нам ни к чему. Мы тратили время без смысла И там, где настаивал Нил, Чтоб эллина речи и числа Левит развивал и хранил, И там, где испанскую розу В молитву поэт облачал, И там, где от храма Спинозу Спесивый синклит отлучал. Какая нам задана участь? Где будет покой от погонь? Иль мы — кочевая горючесть, Бесплотный и вечный огонь? Где заново мы сотворимся? Куда мы направим шаги? В светильниках чьих загоримся И чьи утеплим очаги?

1973

КОМИССАР

Торжествовала власть, отбросив И опрокинув Колчака. И в Забайкалье стал Иосиф Работать в органах Чека. Он вызывал к себе семейских, Допрашивал, и подлый страх Внушал им холодок в еврейских, Печально-бархатных глазах. Входил он в души староверок Предвестием господних кар, Молодцеватый недомерок, Длинноресничный комиссар. Мольбы выслушивал устало, Сжимая кулачок у рта. Порой губкомовцев смущала Его святая простота. Каким-то попущеньем странным Он выжил. И на склоне дней В Сибирь приехал ветераном На полстолетний юбилей. В глазах — все той же грусти бархат, И так же, обхватив сучок, Туда, где свет в тайге распахнут, Трясясь, глядит бурундучок.