Большая книга ужасов - 6

Веркин Эдуард Николаевич

— Я с кикиморами не знакома. А ты?

— Нет, — честно признался я, — не очень. Но это ничего. Все эти кикиморы — они довольно обычные твари. Мы с ними справимся.

— Уверен? — спросила Тоска.

— Вполне, — сказал я. — Вполне уверен. Да и вообще, искусство, оно приходит с опытом. Кстати, я все хотел тебя спросить: ты с этим Пашей давно знакома?

— Не очень.

— Где он живет, знаешь?

— Нет, — покачала головой Тоска. — У меня только мобильник его… Он сам всегда фотографии в газету

приносил.

— Какие фотографии?

— К Дню железнодорожника, про хлебокомбинат, про восковые фигуры. С выставки Паровозова тоже он фотки делал. А что?

— Ничего, — улыбнулся я. — Ничего. Слушай, Тоска, надо отметить наше будущее предприятие, сходи–ка на кухню и свари нам кофе. Выпьем за успех.

Тоска хмыкнула, затем отправилась на кухню и сразу же загремела там всяким кофейным инструментом.

Молодец. Она молодец, хотя еще совсем ничего–ничего не понимает. У нее пока нет опыта. Она почувствовала, что во всей этой мастерской имеется одно большое противоречие, но в чем оно заключается, понять так и не смогла. Она не смогла сделать выводов. А я понял. Сразу почти понял. И выводы сделал.

Кругом было полно картин, некоторые из них были совсем свежими.

А запаха краски не было. И самой краски — тоже. Нельзя рисовать картины так, чтобы не пахло краской.

А дальше…

Дальше я соврал Тоске. Я не видел никакого художника Паровозова. Потому что его не было в том спортивном зале.

Потому, что художник Паровозов исчез три года назад в осиновой роще, осина же у некоторых народов — черное дерево…

Я соврал Тоске, потому что то, что я увидел, мне чрезвычайно не понравилось. Тоска выволокла в коридор перемотанного скотчем Пашу. Дверь за ней захлопнулась с такой силой, что по стене поползли мелкие трещины.

Я взмахнул томагавком перед собой и крикнул, как настоящий герой фильмов ужасов:

— Ну, тварь, иди ко мне!

Хотел добавить еще что–нибудь обидное, но не успел придумать.

Потом что–то сжало мне горло до хруста шейных позвонков и поволокло по стене вверх, к трубе вентиляции. В одном из окон треснуло стекло. Затем еще одно. Стекла начали лопаться, зал наполнился неприятным свистом, мольберты продолжали подпрыгивать. Они все подпрыгивали, все. А мольберты были тяжелые, каждый, наверное, килограммов в двадцать.

Я болтался в нескольких метрах над полом и задыхался. Старался пнуть в это невидимое, но не получалось, оно было неуловимо, но душило здорово.

И я уже начинал потихоньку задыхаться и ловить цветные круги. Запахло горелой пластмассой, что было дурным признаком: горелая пластмасса — это обонятельные галлюцинации, я в одной книжке читал. Горелым пластиком всегда пахнет перед отбросом коньков.

И пахло все сильнее и сильнее, бензиновые круги делались все пронзительнее, в ушах начало шуметь. Я

напряг шею, стараясь удержать последнее дыхание, но не удержал.

Вдруг хватка ослабла, и я грохнулся на пол. Я кашлял, горло ломило, по губам текла кровь. Запах гари был все отчетливей. И я понял, что это не галлюцинация. Я задрал голову и обнаружил, что из вентиляционной трубы валит жирный серый дым.

Мольберты успокоились, стекла перестали трескаться, я увидел, как что–то невидимое, неуловимое, какое–то мельтешение воздуха замерло перед ближайшим ко мне мольбертом. А потом по натянутой до звона мешковине поползли корявые черные буквы. Медленные буквы.

«Смерть».

«Смерть».

Потом стало тихо.

И я ушел. И молчу. Выдумал историю про жадного художника, который решил устроить себе небольшую рекламу — и молчу. Так, на всякий случай. На всякий случай потому, что я позаботился о том, чтобы написавший на стене эти буквы больше никогда нас не беспокоил.

Тогда, в библиотеке, я оставил Тоску одну с журналом «Здоровье», а сам вернулся в квартиру Паровозова. Вернулся не только для того, чтобы послушать, что делается за дверью.

Я сел на пол, распаковал рюкзак. Достал бутылку со смолой, полил все вокруг: стены, шторы, мебель. Протянул от штор ручеек. Вытряхнул берестяную коробочку с порохом, насыпал горку. Самое главное — бикфордов шнур, изготовленный мной собственноручно по старинным рецептам. Горит от пятидесяти минут до часа, даже под водой. Отличная вещь, шедевр убойной технологии. Воткнул в горку, поджег. Шнур зашипел, приятно запахло порохом.

Примерно через час шнур прогорит. Порох вспыхнет и разогреет смолу. А когда смола разгорится, потушить ее будет трудно. Очень трудно. Разве что специальным огнетушителем.

Так все и случилось.

Бродячих призраков не бывает. Любому уважающему себя призраку нужен дом, а дома у него больше нет.

Об этом Тоске я не рассказал, не хотелось ее пугать. В конце концов это наше первое, можно сказать, совместное дело. Пусть у нее останутся о нем хорошие воспоминания. К тому же, когда по чуть сероватому холсту поползли неровные черные буквы, я понял. Понял, что в это дело нам лучше не ввязываться. Потому что это дело — серьезное. И опасное. Не детское это дело.

Я не сказал Тоске и еще кое–что.

Моя верная подруга гремела на кухне посудой, а я разглядывал альбом. Веселые утята, поросята и гусята. Поросята, гусята, утята, поросята, гусята, утята… До семнадцатой страницы. И после семнадцатой страницы.

На странице номер семнадцать гусят и поросят нет. Страница номер семнадцать густо замазана черной краской. Но с правого нижнего края краска слегка облупилась. И видно.

Белый мох. Чуть желтоватые стволы осин. Краешек размытого красного пятна.