Большая охота на акул

Томпсон Хантер С.

– Что это? – взвизгнула она.

– Салфетка, – ответил мой адвокат.

На мгновение повисла нехорошая тишина, а затем ее прорвало:

– Не вешай мне лапшу на уши! Я знаю, что это значит! Ты, богом проклятый жирный ублюдок-сутенер!

Мой адвокат поднял салфетку, ознакомился с тем, что он написал, и бросил ее на стойку.

– Это кличка лошади, которая у меня когда-то была, – спокойно сказал он. – Да что на тебя нашло?

– Сукин сын! – заорала она. – Я много всякого дерьма выношу здесь, но не потерплю, черт побери, выходок испашки сутенера!

«Господи, – изумился я. – Что стряслось-то?»

Внимательно наблюдая за руками официантки и надеясь, что она не схватит ничего тяжелого или острого, я взял салфетку и прочел

то, что на ней большими красными печатными буквами нацарапал этот козел: «Красотка с задней калиткой?» Вопросительный знак был подчеркнут. А официантка тем временем орала:

– Платите по счету и валите отсюда! Хотите, чтобы я полицию вызвала?

Я достал было бумажник, но мой адвокат уже поднялся, не глядя на нее, полез не в карман, а под майку… и вдруг вытащил «Гербер мини-магнум», гладкий серебристый клинок, назначение которого официантка, похоже, мгновенно поняла.

Она замерла. Ее взгляд устремился на что-то в шести футах по проходу, а рука потянулась снять с телефона трубку. Перерезав шнур, мой адвокат принес трубку к табурету и снова сел.

Официантка не шелохнулась. Я одурел от шока, не представляя, то ли бежать, то ли рассмеяться.

– Сколько стоит тот лимонный пирог? – небрежно спросил мой адвокат, словно только что забрел сюда и размышлял, что бы заказать.

– Тридцать пять центов! – выдавила официантка.

Глаза у нее чуть не выкатились от страха, но мозг, судя по всему, функционировал на моторном уровне самосохранения. Мой адвокат рассмеялся:

– Я про весь пирог целиком. Она застонала.

Адвокат положил купюру на прилавок.

– Предположим, пять долларов, – сказал он. – Идет? Все еще в столбняке, тетка кивнула и проводила взглядом

моего адвоката, который обошел стойку и достал из витрины пирог. Я приготовился уходить.

У официантки явно был шок. Вид выхваченного в ссоре ножа, очевидно, вызвал у нее дурные воспоминания. Судя по ее стеклянным глазам, тогда кому-то перерезали горло. Когда мы уходили, паралич ее еще не отпустил.

Страх и отвращение в Лас-Вегасе, Random House, 1972

ПОСЛЕДНЕЕ ТАНГО В ВЕГАСЕ: СТРАХ И ОТВРАЩЕНИЕ В ПРЕДБАННИКЕ

ЧАСТЬ I

Мухаммед Али получает свое, Леон Спинке укладывает легенду… Жаль, как бабочка, пари, как пчела… Дикие заметки жутковатого секунданта…

«Когда я уйду, бокс снова станет ничем. Фанаты с сигарами еще будут сидеть на скамьях, надвинув на глаза шляпы, но никаких больше домохозяек, маленьких людей с улицы и иностранных президентов. Все вернется к боксеру, который приходит, срывает цветочки, навещает больных, гудит в скаутские горны и говорит, что он в форме. Байка-то с бородой. Я был единственным боксером в истории, к которому люди шли с вопросами, как к сенатору».

Мухаммед Али, 1967

Жизнь была добра к Пэту Пэттерсону так долго, что он почти забыл, каково это быть кем-то, кроме пассажира задарма в первом классе на рейсе у вершины мира…

Долгий, долгий путь от промерзших улиц вокруг чикагского «Кларк энд Дивижн» до коридоров с толстыми ковровыми дорожками отеля «Парк-лейн» на Сентрал-парк-саут в Манхэттене. Но Пэттерсон прошел его с шиком, делая остановки в Лондоне, Париже, Маниле, Киншасе, Куала-Лумпур, Токио и почти повсюду в том круизе, где в меню не указаны цены и нужны по меньшей мере три пары солнечных очков по сто долларов каждая, чтобы снести софиты телевизионщиков всякий раз, когда самолет приземляется в аэропорту перед очередной лихорадочной пресс-конференцией, а после ждет торжественная процессия в президентский дворец на очередной гала-прием.

Таков мир Мухаммеда Али, орбита настолько высокая, коловращение столь мощное и стремительное, воздух разжижен настолько, что только «Чемп», «величайшие» и несколько близких друзей имеют неограниченное право дышать. Любой, способный продавать себя за пять миллионов долларов в час по всему свету, разрабатывает жилу на грани волшебства и безумия….

Но

теперь, в эту теплую зимнюю ночь в Манхэттене, Пэт Пэттерсон не знал наверняка, куда кренятся весы. Большое потрясение он испытал три недели назад в Лас-Вегасе, когда пришлось пассивно сидеть в первом ряду перед рингом и смотреть, как человека, защищая которого при всех прочих обстоятельствах, он с радостью отдал бы жизнь, свирепо и совершенно неожиданно избивают на глазах у пяти тысяч вопящих баньши в отеле «Хилтон» и эдак шестидесяти миллионов изумленных телезрителей по всей стране. Чемп перестал быть Великим Чемпионом: юная скотина по имени Леон Спинке решил вопрос раз и навсегда. И даже Мухаммед как будто не понимал, что именно означает это ужасное поражение – для него и всех остальных, включая его молодую жену, детей или горстку друзей и советников, которые так долго рука об руку разрабатывали до бела раскаленную жилу, что вели себя и воспринимались как члены семьи.

Странная это была компания: от торжественно-серьезных черных мусульман, вроде его менеджера Герберта Мухаммеда, до пронырливых белых битников вроде Гарольда Конрада, его представителя по связям с общественностью, и Джина Килроя, Ирландской разновидности Гамильтона Джордана при Али, – своего рода администратора на все руки, менеджера по логистике и уполномоченного по улаживанию конфликтов. Килрой и Конрад – ответ Чемпа Хэму и Джоди, но уж скорее по сырым улицам Вашингтона станут носиться, бормоча на изысканном шекспировском английском, бешеные псы и вомбаты, чем Джимми Картер обзаведется двойником Дрю «Бундини» Брауна, который так давно стал alter ego и судебным спецом Али, что уже и не помнит, кем был до этого. Слабое, как корочка льда, чувство юмора Картера не выдержит веса друга-фигляра вроде Бундини. Не выдержит даже гораздо более деликатного судебного шута, каким был для Дж. Ф. К. Дейв Пауэре, чья роль в Белом доме гораздо больше похожа на личную дружбу, которая связывает Брауна с Али, чем основанные на политике и для вида сугубо прагматичные отношения Джордана с Джимми. И даже Гамильтон сейчас экспоненциально набирает вес, и ему, возможно, пора поболтать со Святым Духом и восстать «новообращенным христианином».

Возможно, какое-то время ему это будет сходить с рук, во всяком случае, пока идет перевыборная кампания 1980 года, но даже Иисус не спасет Джордана от участи похуже любого ада, если, проснувшись однажды утром, Джимми Картер прочтет в Washington Post, что Гамильтон заложил Большую президентскую печать за пятьсот долларов в модной лавке Джорджтауна… глаз даю.

М-да… Этакий дурацкий сценарий никто не рискнул бы опубликовать, если бы Бундини уже подал такую идею, заложив однажды золотой с брильянтами пояс «Мирового чемпиона в тяжелом весе» Мухаммеда Али за пятьсот баксов. После он сказал, дескать, одолжил его на пару недель одному другу, но об этом стало известно, Чемпу рассказали, что он сделал, и Бундини изгнали из Семьи и свиты на полтора года.

Гнусный проступок Бундини прибрел ореол фальшивого стыда со смесью реального черного юмора. В конце-то концов, Чемп однажды зашвырнул свою олимпийскую золотую медаль в реку Огайо – в пику какому-то якобы расовому оскорблению в Луисвилле. И какова разница между золотой медалью и утыканным камешками поясом? Оба они символы мира «белого дьявола», к которому Али, если не Бундини, уже научился относиться с дозой точно отмеренного публичного пренебрежения. Его с Бундини объединяло – много глубже, чем крепкая дружба, – четкое понимание, какой спектакль они тут устраивают и насколько далеко можно зайти, не потеряв публику. Бундини всегда лучше остальной Семьи ощущал, куда Чемп хочет двигаться, улавливал переменчивые ветры его настроений и никогда не беспокоился о таких мелочах, как рамки и последствия. Это он оставлял прочим, вроде Конрада и Герберта. Дрю Б. всегда знал, на чьей он стороне, и Кассиус-Мухаммед тоже. Бундини – тот, кто придумал лозунг «Пари, как бабочка, жаль, как змея», и с тех самых пор стал ближе всех и к Кассиусу Клею, и к Мухаммеду Али.