Большая расплата

Пенни Луиза

— Она не потянет, — продолжила Рейн-Мари. — Её школьные оценки ужасны. Я понимаю, выбор труден. Но есть множество других кандидатов, заслуживающих большего внимания.

Тут подоспел их завтрак, и Арман опустил папку на сосновый пол рядом с Анри.

— Ты даже не представляешь, сколько раз я менял цвет этой точки, — сказал он, улыбаясь. — Красный, зеленый. Зеленый, красный.

Рейн-Мари принялась за омлет. Над тарелкой зависла тонкая длинная нить расплавленного бри, и Рейн-Мари подняла вилку выше, чтобы узнать, насколько

ещё нитка сыра сможет вытянуться.

По всему выходило, что длины руки не хватит.

Арман улыбнулся, и, покачав головой, разорвал нить пальцами.

— Мадам, я освободил вас.

— От сырных оков. Благодарю вас, добрый сэр. Но боюсь, что сырная привязанность простирается гораздо глубже.

Оба засмеялись.

— Думаешь, это из-за её имени? — вернулась к разговору Рейн-Мари. Редко её муж проявлял подобную нерешительность, хотя и подходил к принятию решений очень серьёзно. Его выбор определит судьбу людей вплоть до самого конца их жизни.

— Амелия? — нахмурился Арман. — Я думал об этом. Но в данном случае с моей стороны какая-то неадекватная реакция, тебе не кажется? Матери нет почти пятьдесят лет. За это время мне встречались и другие Амелии…

— Не очень много.

— Non, c’est vrai. Но встречались же. И хотя имя всегда будет мне напоминать о матери, по факту я не думал о ней как об Амелии. Она была для меня Maman.

Конечно, он был прав. И он совершенно не стеснялся в своем почтенном возрасте говорить о “мамочке”. Рейн-Мари понимала, что речь идёт о последнем разе, когда он видел родителей. Ему тогда исполнилось всего девять. Родители были для мальчика не Онорэ и Амелией, а папой и мамой. Они отправились на ужин с друзьями. Он ждал их возвращения и поцелуя на ночь.

— Может быть, дело в имени, — сказал Арман.

— Но у тебя есть сомнения? Ты думаешь, тут что-то ещё?

— О, Боже! — простонал Оливье, подошедший проверить, как у них дела. Сейчас он смотрел в окно. — Я к этому не готов.

— К этому нельзя приготовиться, — согласилась Рейн-Мари, проследив за его взглядом на заснеженный белый деревенский луг. — Думаешь, что готов, но это всякий раз становится неприятным сюрпризом.

— И приходит всё раньше и раньше, — добавил Арман.

— Вот именно. И с каждым разом всё ужаснее, — заметил Оливье.

— Но есть в этом и своя красота, — проговорил Арман.

Оливье бросил на него осуждающий взгляд.

— Красота? Ты шутишь, что ли? — уточнил он.

— Нет, я серьезно. Но, конечно, от этого со временем устаёшь, — ответил Арман.

— Уж мне-то не рассказывай, — согласился Оливье.

— Наскучивает быстро, — добавила Рейн-Мари.

— Наскучивает? — насторожился Оливье.

— Но тут всё исправят хорошие шины, — уверила его Рейн-Мари.

Оливье медленно поставил пустую корзинку из-под круассанов на стол.

— Да о

чём вы толкуете?!

— О зиме, конечно, — ответила Рейн-Мари. — О первом снеге.

— А ты о чём? — поинтересовался Арман.

— О Рут! — ответил Оливье, показав им в окно на приближающуюся к бистро пожилую женщину с тростью в руке и уткой, ковыляющей следом. Старую, холодную и злющую, как зима.

Войдя в бистро, та окинула взглядом зал.

— Да, — вздохнул Оливье. — Хорошие шины могут решить эту проблему.

— Педик, — буркнула Рут, прохромав мимо него.

— Ведьма, — ответил в её же манере Оливье, и они проводили взглядом старую поэтессу, занявшую обычное место возле камина. Рут открыла деревянную коробку из-под одеял, служащую кофейным столиком, и вынула оттуда кипу бумаги.

— Она помогает мне разобрать хлам, который мы нашли в стенах здания, когда перестраивались, — пояснил Оливье. — Помнишь?

Арман кивнул. Оливье и его партнёр Габри много лет назад переделывали бывшую хозяйственную лавку, превращая её в бистро. Обновляя электропроводку и сантехнику, вскрыли стены, а внутри нашли много всякого: мумифицированных белок, одежду. Но больше всего там было бумаги. Газеты, журналы, рекламные проспекты, каталоги использовались раньше в качестве изоляции, как будто печатным словом можно удержать зиму снаружи.

Итак, в холодную квебекскую зиму было брошено много горячих слов, но всех их не хватило, чтобы остановить снег.

И вот, в суете переделки все эти бумаги просто засунули в коробку из-под одеял и благополучно забыли о них. Коробка простояла напротив камина несколько лет, так и не открытая. Бессчетное количество чашек кофе, бокалов вина, тарелок с местным сыром и паштетом, багетов и даже усталых ног не раз покоилось на её крышке, пока несколько месяцев назад про бумаги снова не вспомнили.

— Не думаю, что там что-то полезное, — заметил Оливье, возвращаясь к столику Гамашей после того, как подал Рут её ирландский кофе и бекон.

— И за счёт чего только эта женщина умудряется оставаться в живых? — задалась вопросом Рейн-Мари.

— Это всё желчь, — ответил Оливье. — Она же полна желчи без примесей и потому никогда не умрёт. — Он взглянул на Рейн-Мари. — Не думаю, что ты захочешь ей помогать.

— Ну, кому же хочется работать рядом с сосудом, полным чистейшей желчи? — ответила Рейн-Мари.

— Как только она вольет в себя несколько рюмок, станет ещё противнее, знаешь ли, — добавил Оливье. — Ох-ох. За два месяца работы разобранная ею куча бумаг уменьшилась едва ли на дюйм. Проблема в том, что старуха не просто просматривает бумаги, она их читает. Вчерашний день она провела, штудируя National Geographic за 1920 год.

— Я тоже так делаю, mon beau,- сказала Рейн-Мари. — Вот что я тебе скажу. Если Рут согласится на помощника, то я с удовольствием ей помогу.