Большая родня
Шрифт:
— Добрый день, тетка Мокрина. Где дядя Василий?
— Заболел, Дмитрий. То ли на холодной земле немощь подхватил, то ли вода простудила. Накосился на болотах, зарабатывая несчастную копейку у кулачья. Так последнее теперь отдаю на лекарство и растирки. Горе, и только! — Жилистой натруженной рукой берет из стерни серп, и он гаснет в жидкой плюгавой пшенице.
«Наешься хлеба с такой нивы. Если хватит до рождества, то и хорошо. А потом на морозе поденкой болезнь заработаешь — задумывается Дмитрий над чужой судьбой. — Вот двое детей у Мокрины, а видели они ложку молока?
Недалеко от дороги сгребает ячмень молодой косарь. Насквозь пропотевшая рубашка туго охватила молодой стан, но косарь знает свое — машет граблями.
— Э-э, Григорий! Какой же ты мокрый. Рубашку хоть выкрути. Гов, гов, быки! — соскакивает потихоньку с полудрабка и подходит к Григорию Шевчику. Тот отирает пот рукавом, но сразу свежие капли заливают черные щеки и лоб. — Совсем мокрый, как барич.
— Устал, хай ему черт. На обед не ходил — добить хочется. А косарь, сам знаешь, не поест плотно — ребро за ребро заходит. — Он кладет грабли, продвигая косу под покос. — Вы уже ячмень закончили?
— Какой быстрый. С воскресенья начну — мой в долинке.
— Не Марийка ли Бондариха с Югиной идет в село? — Григорий переводит взгляд на дорогу.
— Может и они, — равнодушно отвечает Дмитрий.
Он живет далеко от Бондарей, мало знает их. Вот только недавно загомонило все село об Иване Бондаре: надумал мужик с кучкой бедняков организовать соз. И какие только слухи ни полетели из хаты в хату про союз совместной обработки земли. И об одеяле на весь дом, и об обобществлении женщин, и о печати антихриста. Напуганная Марийка теперь жизни не давала мужу: выпишись и выпишись из той компании.
Когда мать с дочкой, обходя телегу, оборачиваются к молодым мужчинам, Дмитрий встречает их быстрым взглядом.
— Добрый день, ребята, отдыхаете? — здоровается, не останавливаясь, Марийка Бондарь, худощавая, загоревшая на солнце, с нависшим ястребиным носом.
На минуту из-за плеча Марийки выглянула Югина и снова запряталась за матерью. Она белокурая, среднего роста, с интересными и ясными глазами, с полудетской радостной улыбкой.
«Любит пошалить, а когда смеется, на щеках, наверное, подпрыгивают ямки», — замечает невольно Дмитрий и начинает смотреть в даль.
— Славную дочь Бондари вырастили. — Григорий провожает жниц долгим взглядом.
— Кажется, славную, — отвечает Дмитрий, восстанавливая в памяти образ девушки. — Всего доброго, Григорий.
— Всего доброго, — с чувством сжимает руку крепкими пальцами. Он знает, что Дмитрий уважает его более других молодых людей, и дружбу старшего парня принимает за честь.
Степенно поскрипывают колеса и чадят клубами теплой золотистой пыли. Далеко на дороге замаячили фигуры Марийки и Югины. Расстояние уменьшило их, сделало темнее.
«В самом деле, хорошая девушка. Глаза аж горят. Правдивые». Парень погружается в воспоминания и не замечает, как подручный Ласий, сбивая бороздного Рябого, потянул ярмо на себя, замахал головой и быстро бросился вперед.
— А чтоб он тебе сдох еще до вечера. Чуть не запорол рогами!
Недалеко от дороги по пояс в
Посмотрел Дмитрий на округлившиеся от неожиданного страха и злобы глаза Сафрона, на неспокойные взмахи тяжелой, словно вылитой, головы вола — и все понял.
— Таких, как вы, ревущих даже скотина терпеть не может, — злостно откусил слово за словом, встав с телеги, вернул животное на дорогу.
— Чтоб тебя черти взяли, сукина сына! Чтоб тебя!.. — затихал сзади осипший голос Сафрона.
Дмитрий погладил подгрудок Ласия, и тот глянул на него затуманенным кровью взглядом; большой глаз быстро, до мелькания, разводил розовую раздвоенную пелену, из-под которой шевелился синий дымчатый белок.
«Жаль, что не выпустил рогом кишки гаду соленому», — криво усмехнулся Дмитрий, садясь на полудрабок, его спокойное лицо сделалось злым, недобро засветились темные глаза.
«Выпустил бы кишки — и хозяину вины не пришьешь — пусть остерегается. И скотина разбирается, где сволочь, а где порядочный человек».
Плывет вдоль дороги желтая и красная пшеница и аж на бугорке останавливается возле озерца розового мака. Только воспоминания-думы не останавливаются, входя в прошлое, как детвора в высокую рожь.
VІ
…Разлились три ставка, в один соединились, гомонит вода у плотины, вокруг прошлогодний очерет шумит сухими стрелами, а из-под корней пробивается свежая зелень; отцветает орешник, густо выбросила красные кисти горькая осина. И сердцу без причины радостно становится — то ли от того, что вода позванивает, или что на орешнике соловей не стихает, то ли что звезды наклоняются совсем низко, плещутся под ногами, и человек идет по тропе в звездном круге. Натрудились руки, натрудились ноги, а сердцу привольно и грустно немного — ждет оно чего-то. Какой-то еще непрочувствованной большой радости, которая будто ходит где-то поблизости, да не приметишь ее.
Бежит тропинка над прудом, пахнет смольными молодыми почками. Перейти ямину и здесь две стежки пересекутся — одна в село, другая на хутор.
Сняв с плеча грабли, качаясь, парень осторожно переходит длинную кладку, на двух подпорках посредине.
«Упаду или не упаду?»
— А я думала — бултыхнешь в воду. Шел, будто жбан со сметаной нес! — смеется девушка на берегу.
— Марта!
— Увидел, наконец. Спасибо и на том.
Пересеклись две тропы — одна в село, другая на хутор. «Куда же пойти?»
Воркует голубем овражек, улыбается Марта, и непривычно хорошо и беспокойно становится парню. Переминается с ноги на ногу, грабли то на плечо положит, то зубцами в землю загонит.
В отсвете звезды пролетел селезень и вдруг упал на воду, где звонко крякала дикая утка.
«Ну его к чертям», — в конце концов сердится сам на себя, впопыхах прощается и идет в село, а Марта — на хутор.
— Дмитрий, ты ничего не слышал? — отзывается слепая темень.
— Нет.
— Волки в лесу появились. Не слышал? Думаешь, мне теперь не страшно на хутор идти? Зуб на зуб не попадает!