Большая родня
Шрифт:
«Может придется самому, на свой страх и риск действовать. Так всегда чувствуй, что тебя вся земля, наши люди, партия поддерживают» — вспомнил слова Кошевого…
Нет, он, Дмитрий, не отрезанный ломоть.
— Марк Григорьевич, а нигде часом не приходилось оружие видеть? Дробовик — ненадежная штука.
— Оружие? Припрятали люди, но начали понемногу сносить, иначе — смертная кара.
— Все снесли?
— Какой там черт. Десять шкур с колхозника сдерешь — не принесет, если знает, что никто его у
— Кому можно было бы шепнуть?
— Внука моего Степана спрошу. Он комсомолец, смекалистый паренек.
— Надежный?
— У нас нет ненадежных.
На третью ночь Марк Григорьевич пришел со своим внуком, чернявым пятнадцатилетним парнишкой. Степан с любопытством смотрел на Дмитрия, но вид делал подчеркнуто независимый, горделивый.
— Вот тебе наше младшее Синичиня, — улыбнулся Марк Григорьевич.
— Это не синица, а сокол!.. Знаешь, зачем тебя позвали?
— Знаю, — коротко ответил парнишка.
— Оружие есть?
— Оружие? — посмотрел широко и пытливо. — Смотря для чего.
— Как для чего? — не понял сначала Дмитрий.
— Как на доброе дело, есть.
— Ты видел, какой он?
— А ты что под добрым делом понимаешь? — начал пристальнее рассматривать небольшую настороженную фигуру.
— А вы что? — не поддавался парнишка.
— Да ты чего, сукин сын, выпытываешь ума у старших? Что ты, не знаешь Дмитрия Тимофеевича? — возмутился Марк Григорьевич.
— Такая жизнь, деда. Ничего не поделаешь, — ответил рассудительно, но голос подобрел, зазвенели приязненные нотки.
— Ты сколько классов окончил? — неожиданно повернул Дмитрий разговор на другое.
— Восемь. Я на год раньше пошел в школу, — непонятно сдвинул плечами.
— А на кого хотел выучиться?
— На агронома-селекционера.
— Теперь что делаешь?
— Фурманом Созоненко назначил, — вдруг озлобился парнишка. — Вчера не поехал — палок нахватался.
— А чего же новую власть не слушаешь? — насмешливо улыбнулся.
— Конский кизяк это, а не власть! Такую власть за ноги да в воду! — как ветром сдуло все уважение с парня.
— Вот чтобы ее за ноги да в воду — оружие нужно. Ты его сам собирал?
— Нет, с Александром Петровичем всюду рыскали. Еще рана с ног валит человека, а он — где какие овраги, где какие побоища — все обходил. Однажды в лесах нашли искалеченный «станкач». Со всех сторон осмотрел его Александр Петрович, повздыхал, поубивался, что неисправный пулемет, и говорит мне: «Прихватим на всякий случай?». — «И куда с ним? Хоть бы что-то стоящее было». — «Э, ты не говори. В хозяйстве и веревочка пригодится. Гляди, еще где-то найдем подобную штуковину — и из двух пулеметов такой тебе выйдет гибрид, что фашистам в печенках и закрутит, и заколет, и запечет. Это ты по молодости слишком щедрый, так как на готовеньком вырос, разбаловался. Пожалей, Степан, оружие один раз, то оно тебя семь раз пожалеет. Ну, потащили».
Степан продолжает:
— Бездорожьем,
«Александр Петрович, оставьте эту тяжесть» — чуть не плачу от жалости. «Как оставьте!? — возмутился. — У тебя арсенал, что ли, в запасе есть. А если ты такая тонкослезка, — я и сам как-нибудь управлюсь. Он крови испугался. Что это за врач, который крови боится». — «Так я же не врач». — «Теперь мы все врачи, которые хирургами называются, — нечисть вырезаем. Понял или нет? Ну, тогда берись за станок и помаленьку, помаленьку, а пошли».
— Притаскали мы-таки этот пулемет, смазали и запрятали не знать для чего… Что вам надо?
— А что у тебя есть?
— У меня? — замялся и покосился на деда.
— Говори, говори уже, нечего прятаться, все вы от старших кроетесь. Будто они ничего не понимают.
— Автомат есть. Советский.
— Еще что?
— Автомат немецкий, но без кассеты.
— Еще?
— Винтовка, три гранаты.
— Еще?
— Пистолет. Но это для меня.
— Еще?
— Пулемет ручной, Дегтярева. Только негодящий он — осколками дотла побитый. Притаскал на всякий случай.
— Ох ты чертова личина. И ничего немцам не показал?
— Шиш я им покажу, — зашипел парнишка.
— А у тебя пушки нет? — едва сдерживая смех, любовно осматривает парнишку.
— Нет. Чего нет, того нет, — пожалел Степан, не замечая доброй насмешки Дмитрия, а потом равнодушно прибавил: — На черта она сдалась? Громоздкая очень. С нею нам не возиться.
— Кому это — нам?
— Ну, мне и вам, — ответил так, будто он уже был помощником Дмитрия.
— Ну ты и молодец, — удивился Дмитрий. — Настоящий орел.
— Что же вам притаскать, Дмитрий Тимофеевич?
— Автомат и пару гранат.
— Чей автомат? Немецкий или наш?
— Наш, советский…
Ненадолго хватило бы человека, если бы к нему прицепилось, не отходя, беспросветное горе. А то хоть и лежало оно, как камень на душе, тем не менее были разные заботы и даже радость пробивалась. Наибольшая же — он снова мог свободно ходить, бегать, ползти; он снова был хозяином своего крепкого тела, каждой жилкой приготовившегося к борьбе.
— Спасибо, Марк Григорьевич, вылечили, — собираясь в дорогу, искренне поблагодарил.
— Эт, есть там за что благодарить. — Провел к сеням Дмитрия, обнял. — Береги себя, Дмитрий Тимофеевич, на большое дело идешь. Пусть счастливится тебе. А берегись крепко. Если смерть забирает такого штурпака, как я, то какой там вред? Тебе же только жить между людьми. Горячую имеешь кровь, а ты сдерживай ее, как сдерживают коня удилами. А то захмелеешь где-то — горя своего не уследишь. Ты так, по-мужицки действуй, не хватаясь, чтобы за одним про другое не забыть. На рассвете приходи.