Большая родня

Стельмах Михаил Афанасьевич

Трех сынов имел Сирдий Чабану и всех троих наделил одной, уже бедняцкого надела, батраческой судьбой. Не шелковой муравой — колючей стерней стлалось их детство. Мрачный бояр Андронаки Тодика от материнской груди одного за другим отрывал его детей, и они, маленькие и кудрявые, как ягнята, катились в степи к чужим отарам. Солнце навеки почернило их, ветры мелодичным звоном наливали голоса, а дожди быстро поднимали вверх. Выросли дети Сирдия Чабану как черные орлы, красивые, горделивые, работящие и дружные. Не разлучались ни на работе, ни на гулянках. Не разошлись

и в революцию: зимой 1918 года оседлали самых лучших, еще неподкованных коней Андронаки Тодика и помчали к Григорию Котовскому. Только белый веселый снежок закурился за ними.

Из-под грозовых туч, из синих дождей, из колючих снегов выглядывал Сирдий воинов. И не дождался: старший, уже командиром эскадрона, полег на подольском поле, пророс пшеницами и красным маком и снова ожил в бессмертном камне. Даже и после смерти не тяжелой была ему каменная сабля, по которой не кровь, а дождевые потоки сеялись на освобожденную землю. Младший сын пал в лесах Тамбовской губернии, а со средним — Ионой — развела боярская Румыния. Она же, словно вора, за сынов заковала в кандалы старого наймита, бросила в грязь прокисшей тюрьмы, а его огород и лачугу отдала Андронаки Тодику.

Из тюрьмы Сирдий вышел полуслепым и совсем седым. За дела сынов ему уже не до хозяина было в своем селе. Пошел старый дорогой, по которой промчали его дети на восток. Белый снежок так же курился, как и в 1918 году, но не грел он теперь старого наймита. Так как над дорогой сейчас не пели, а бездомными старцами трусились скованные деревья, с веток заледеневшими слезами крошились ледяные зерна, и в небе ослепшее солнце надолго проваливалось в грязные мешки туч. Великая безнадега охватила старого Сирдия, и снег почернел в его глазах.

— Отец, не падай! — подхватили его юношеские руки.

В болгарском селе его приютили чужие дети — друзья его сынов, приютили как своего отца, вселили надежду, что он увидит свою кровь молодую, увидит счастье человеческое.

И старик терпеливо ждал с Востока большого дня…

— Буна сарра, приетене [28] ! — искренне поздоровался Павел Михайлович с Ионой Чабану.

— Буна сарра, фрате [29] ! — чернявый тридцатипятилетний красавец, играя блестящими выразительными глазами, легкими шагами разведчика подошел к своему секретарю.

28

Добрый вечер, друг мой.

29

Добрый вечер, брат.

— Как здоровье Иляны?

— Спасибо. Илянуца выздоравливает, — промолвил певучее и нежно.

— Теперь во веки веков на болота не поедет?

— Поедет! Только об этом и разговоров. Литературой обложилась, ест, а не читает. Боюсь, что болотная горячка в книжную превратится.

— Следи за ней. Пусть не перегружает себя.

— Уследишь! —

Без тени осуждения, даже со скрытой гордостью промолвил Иона. — Начал я выносить книги из дому, так она додумалась их вместо грелок прикладывать. Не знаешь мою Илянуцу!

— Знаю. Береги ее.

— С гражданской берегу. Раньше беспрекословно слушалась. Правда, тогда я парнем был, — засмеялся, сверкнув ослепительными высокими зубами. — Сегодня она меня уже совсем убедила, что прибугские плавни всем похожи на придунайские. — Сел, скрестив руки на углу стола, так, как кладут их на эфес сабли.

— И какой вывод?

— Не маловажный: мелиорация прибугских плавней — это прекрасная подготовка к будущим работам в Бессарабии. А потом на меня напала — мало внимания болотам уделяю. Бюро райкома пригрозила. И знаешь, Павел Михайлович, может осрамить на весь район.

— А это уже от тебя, от твоей работы зависит.

— Она бы хотела, чтобы все время на болотах кис. А тут, как на зло, утром приехали мелиораторы. Едва усмирил свою: хотела с ними на Кругляк поехать.

— Возвратились с болот? — заинтересованно спросил Павел Михайлович.

— К сожалению, возвратились. Эти из очень быстрых, — осуждающе промолвил Иона. — В Доме крестьянина отдыхают.

— Сейчас вызовем, — поспешно вышел в коридор. Оттуда зазвенел молодецкий голос:

— Я одним лётом. Курьерским!

Бойкие шаги затопали на крыльце и затихли во тьме.

— Иона, ты уже получил скот и инвентарь для соза «Серп и молот»? — встал на пороге Павел Михайлович.

— Не получил. Не помог даже кавалерийский напор, — набежала тень на высокий лоб, осыпанный черными шарами кудрей.

— Плохо. Это тяжелое село. Бондарю в первую очередь помочь надо. Как квалифицируешь задержку?

— Квалификация такая, что и сердиться не имеешь права: рост созов.

— Задержка приятная. Но все-таки задержка. Когда пообещали помочь?

— Дней через десять. Мы не первыми стоим в списке.

— Совсем плохо. Надо, чтобы созовцы раньше всех засевали поля. Это наглядная агитация. Бондаря не обижай. В его селе знаешь, какое кулачье.

— Что можно будет сделать — сделаем. Себя не пожалею. Для Ивана Тимофеевича получил немного пшеницы с учебно-исследовательских участков сельскохозяйственного института. Обрадуется человек. Посмотри, какое за зерно! Из бронзы литое, — высыпал из пакетика на узкую ладонь красную россыпь.

Павел Михайлович, сдерживая дыхание, наклонился над ней.

— Хорошее, хорошее зерно. Вот что нашему полю снится… Вдовам и сиротам закончили хлеб собирать?

— Закончили. Комсомолия за это всеми силами взялась. Особенно отметились девчата с Новобуговки: Югина Бондарь, Софья Кушнир и Василина Пидипригора.

— Славные девчата. Видел их в райкоме при вручении комсомольских билетов. Иона, могу тебя порадовать: фильм «Бессарабская коммуна» будем демонстрировать в каждом селе. Знаешь, сколько он мыслей вызывает у крестьян? Вчера специально сидел в ивчанском клубе. Восхищение весь зал охватило.