Большая стрелка
Шрифт:
— Это все ерунда. У вас нет доказательств. Мальчишка может говорить, что угодно.
— Да. А видеозапись? — Художник подошел к видеокамере, спрятанной в углу, и выщелкнул кассету.
— Забирайте. Меня там все равно нет. Там только мальчишка. Так что давайте по-доброму решать.
— Ясно, — кивнул Художник, вытащил еще одну кассету, вставил в видик. На этой видеозаписи было то же самое, только снимали сверху, во всех подробностях, так что Политик на ней узнавался без всякого труда.
Маничева будто танком придавили.
— Но… — он закашлялся. — А…
— Техника, — развел руками Художник.
— Знаете,
— Ты думаешь, Зеленый будет подписываться перед братвой за растлителя детей? Пока все было тихо и ты не афишировал свои пагубные нездоровые наклонности, вопрос не вставал, он тебе крышевал. Ну а теперь он, чтобы перед честным народом оправдаться, первый тебе башку отрежет, — Художник взял его за щеку и ласково потрепал.
— А…
— Жирненький. Хорошо тебе в камере будет. Ох, что с тобой сделают! Жалко, что недолго там проживешь. Полностью не вкусишь всего…
— Ладно, — побледнел Политик. — Кассету отдадите?
— Да бери, — Художник кинул ему кассету. — На память. У меня еще есть. Много.
— Я отдаю деньги. Но где гарантии, что этот шантаж не будет продолжаться?
— А мы не шантажисты, — сказал Художник. — Мы пришли за своим. И свое возьмем, хочешь ты этого или нет. Честное слово наше — гарантия. И, думаю, залог дальнейшего взаимовыгодного сотрудничества.
— Какого?
— Будем водкой вместе торговать и дальше. Только без фокусов нехороших. Годится?
— Ox, — тут Политик не выдержал и заплакал. Пухлыми руками растирал слезы по щекам, тер глаза. И не стеснялся никого.
— Нежная душа, — кивнул Художник. — Готовь бабки, петух гамбургский.
— Через восемь дней образуется, — всхлипнув, бросил Политик.
— Наличкой.
— Понятно, что не чеками.
— Другой разговор, — Художник полез наверх, встал на стул и открутил спрятанную видеокамеру, которую умело установили ребята из «Тесея». — Ты хороший парень. Хоть и педрило неизлечимый.
— Знаешь, кого вы с Владом мне напоминаете? — спросила Вика, внимательно разглядывавшая Гурьянова, будто пыталась открыть в нем что-то новое.
— Терминаторов. Ты уже говорила.
— Нет. Вы как два персонажа из рыцарских романов. В вас есть что-то неукротимое. Не от мира сего.
— А от какого?
— Мне кажется, вы живете в каком-то другом измерении, Более абстрактном. Каком-то неестественном.
— Это почему?
— Потому что мы погрязли в заботах и делах. Нас гнет, мы гнемся или распрямляемся. Ищем где лучше… Вы же… Что вас толкает лезть напролом?
— У тебя лирическое настроение. Вика, — он поцеловал ее. — Это похвально.
— В вас что-то от Дон Кихота. Летите вперед, а цели ускользают. И ничего вы не измените. Представь, если бандиты достанут вас. И вас не будет. Что-то сдвинется в мире? Будут те же заботы о курсе доллара. Та же нищета или та же роскошь. Все то же самое.
— И никто не вспомнит о бедных рыцарях. Вот такая грустная сказка получается, — засмеялся Гурьянов.
— Да ну тебя, — отмахнулась Вика.
— А если мы прищучим эту бандатву? — улыбнулся Гурьянов, взяв ее за руки и смотря глаза в глаза.
— И тоже ничего не изменится. Бандитов станет чуть-чуть меньше. Все тот же курс доллара. Те же турпоездки
— Дальше можешь не перечислять. Я и так уже все понял.
— Никита, а ведь получается, что вы лишние. Вами можно любоваться. Вас можно ставить в пример. Но вы лишние.
— Если в пример можно ставить, значит, уже не лишние, — продолжал улыбаться Гурьянов. — Дурные примеры, знаешь ли, заразительны.
— Это уж точно. Я сама с вами становлюсь не от мира сего. Это такая зараза…
— Рыцарство?
— Нет. Идеалы… Идеалов в мире нет. Это все выдумка рыцарей — идеал истов.
— Нет идеалов? Тогда нет и человека. Вика.
— Не знаю. У меня голова с вами идет кругом, — она сжала кончиками пальцев виски. — Моя бедная голова идет кругом. Вот так.
— Значит, она еще на плечах, — Гурьянов ласково обнял ее. И подумал, что, может, она и не так не права.
Два рыцаря? А что, очень может быть. Такое неистребимое племя и, как кажется, совершенно излишнее в мире ростовщиков и рантье с его понятиями о благородстве, с неизменными, незыблемыми законами чести, с осознанием глубокого единства, дружбы, которая нечто большее, чем просто дружба. Действительно, что-то в них двоих было такое, что слышался звон мечей и лат. Вот только в их битвах не свистели стрелы, а трещали автоматные очереди. Не лилась с башен кипящая смола, а взрывались неуправляемые ракеты. Не ржали в ужасе лошади, а рычали натужно моторы бронированных машин. Но в целом то же самое, что и у последних рыцарей — все чаще ты один против всех, и отступать некуда, поскольку за твоей закованной в панцирь спиной люди — невинные христианские души, которые нужно защищать. А перед тобой нечисть, которая пришла напиться крови…
Из задумчивости полковника вывел телефонный звонок.
— Ну что, Никита, ты готов? — спросил Влад.
— Готов.
— Политик прилетел. Мой человек сказал, что все идет по расписанию. По прилету Маничев завалился спать. Отдохнул после тяжелого труда на дачке — ему для этого нашли в подвале у «Серпуховской» нового ребенка. Десятилетнего. И завтра он снова на нем оторвется.
— Это мы еще посмотрим, — недобро сказал Гурьянов, — кто на ком оторвется.
— Сейчас он едет в политклуб. А потом, порешав с ребятами-демократами судьбы России-матушки, домой. Встречаемся на Тверской у «Макдональдса». Через час. Успеешь?
— А куда я денусь?
— Не опаздывай. Надо иметь запас времени на непредвиденные ситуации.
— Понял, сэр Ланселот.
— Чего?
— К слову пришлось. Потом объясню.
— Ну давай.
Гурьянов отложил телефонную трубку и горько усмехнулся, поглядев на Вику.
— Говоришь, рыцарь, да? — спросил он.
— Ну и говорю.
— А порой мне хочется стать инквизитором. И жечь дьяволовы отродья на кострах.
Политик, как и обещал, приволок зажиленные им деньги да еще с набежавшими процентами. При этом было видно — рад несказанно, что дешево отделался и даже злобы не держит. Из этого Художник сделал вывод, что Политик относится не к волкам, а к дворнягам, которые со временем начинают любить тех, кто их с одной стороны наказывает, с другой стороны подкармливает колбасой.