Большая судьба
Шрифт:
– Этот музей посетил сам Александр Гумбольдт. Взгляните на его роспись!
– сказал Соколовский, протягивая книгу, на которой значилось: "Собственноручные подписи особ, почтивших своим посещением Барнаульский музей".
Павел Петрович с волнением перелистал книгу. Знатный путешественник отметил большое научное и познавательное значение музея, неутомимую деятельность его создателя, который был столь любезен, что сам сопровождал посетителей и давал им пояснения. Вздохнув, Аносов закрыл книгу и подошел к окну, за которым виднелась площадь. Показывая на строгие стильные здания и гранитный обелиск, он
– Кто же является творцом этого? Чувство подсказывает мне о большом такте и мастерстве зодчих, возведших этот величавый и спокойный ансамбль!
– Вы угадали, - сказал Соколовский.
– Проекты сих зданий и решётки сделаны архитекторами Молчановым и Поповым - учениками великого Росси!
Аносов мечтательно смотрел вдаль. Всё было привлекательно в простых и строгих линиях и говорило о большом таланте строителей.
И вдруг он вспомнил о черных дорогах, усыпанных угольной пылью, и огорченно промолвил:
– Такие творения украшают город, но дороги к нему мрачны!
Павел Петрович повернулся и размеренным шагом пошел в кабинет. Усевшись в кресло, он спросил:
– А как доставляются сюда руды?
– Руды доставляются издалека, - пояснил начальник Колывано-Воскресенских заводов.
– Вот карта, - показал он на стену.
– На ней вы видите, что Барнаульский сереброплавильный завод снабжают рудой Салаирский завод, отстоящий от нас за сто шестьдесят с лишком верст, Змеиногорский рудник, который и того дальше, и Солоновский, расположенный за триста десять верст. Вся руда доставляется на подводах.
– Но это ведь очень дорого должно обходиться!
– возразил Аносов.
Соколовский пожал плечами:
– Так угодно кабинету его величества. Даровая сила здесь дешевле всего.
Павел Петрович промолчал, на душе стало тяжело.
"Дешевый принудительный труд выгоднее усовершенствований!
– с горечью подумал он.
– Как это знакомо. И никто не подумает о простом человеке!"
Весь день Аносов был тих и печален. Обед в особняке начальника заводов прошел в сдержанном молчании. Вечером Аносов отправился в город. Он прошел по пыльной, безмолвной улочке, прохожие показали ему притаившийся за ветхим забором деревянный домик, в котором жил и умер Ползунов. Павел Петрович долго стоял с обнаженной головой перед крылечком, не решаясь войти. Ему чудилось, что вот-вот откроется дверь и выйдет, слегка сутулясь, с истомленным от болезни лицом изобретатель "огненной машины". Но тих и пуст был дворик. Лохматый пес лежал в тени под забором, кудахтали куры. Погруженный в мрачные мысли, Павел Петрович вышел к реке Барнаулке. Здесь на пустыре валялись огромные ржавые цилиндры. Чумазые ребятишки заводских мастеровых, играя среди зарослей полыни и крапивы, прятались в них.
"Вот и всё, что осталось от большой и умной машины!" - с грустью подумал Аносов и побрел прочь.
В конторе среди старых служащих еще свежи были предания об уральском механике, а словоохотливый подрядчик Данило Зуев поведал Аносову, что недавно умер старик, отставной мастеровой Харлов, прослуживший на заводе полвека да проживший в отставке три десятка лет. Этот дряхлый мастеровой хорошо помнил Ползунова и рассказывал о нем чудеса.
После утомительной дороги Павел Петрович спал крепко, а рано утром его разбудили
Аносов приоткрыл окно. "Эх, Русь, каторжная Русь!" - тяжело вздохнул он и прислушался.
Каторжники жалобно, тягуче пели:
Милосердные наши батюшки,
Не забудьте нас, невольников,
Заключенных - Христа ради!
Пожалейте-ка, наши батюшки,
Сожалейте, наши матушки,
Заключенных - Христа ради!
Мы сидим во неволюшке,
Во неволюшке: в тюрьмах каменных
За решетками за железными,
За дверями за дубовыми,
За замками за висячими,
Распростились мы с отцом с матерью,
Со всем родом своим, племенем...
Заводские жёнки со слезами на глазах подавали последнее. Одинокая и голодная бобылка низко кланялась арестантам и просила:
– Не обессудьте, несчастненькие, бог вам подаст...
Сколько доброты и душевности проявлялось в сердцах этих простых людей! Бряцая цепями, погоняемые конвойными, арестанты с грустной песней прошли базар. Голоса их замерли вдали, а Павел Петрович стоял у окна и вспоминал Урал.
Его тянуло к исследовательской работе над сплавами, а положение обязывало заботиться только о незыблемости заведенного порядка.
Выйдя из дому, Аносов пошел к Барнаулке. Вязкие сыпучие пески тянулись вдоль берега; мутные желтоватые воды торопились в Обь. У тяжелой темной колоды, укрытой ракитником, седой бергал полоскал ветхую рубашку и распевал глухим голосом:
Идет бергал из штоленки,
Шубенка на кем худенька;
Одна пола во сто рублей,
Другая во тысячу,
А всей-то шубенке цены нету,
Цена у царя в казне.
У царя в казне, в золотом ларце...
Павел Петрович горько улыбнулся: работный был сутул, портки на нем рваные. Ноги заскорузли от грязи.
– Как же так, старик: говоришь - одежка худа, а цены ей нет? спросил он.
– А ты, батюшка, не смейся, - перехватив лукавый взгляд Аносова, ответил бергал.
– Песня моя не простая, с потайностью.
– Что за потайность?
– Не всякому прохожему да ясной пуговице эту потайность сказывать! отрезал бергал и, прищурив один глаз, недоверчиво спросил: - А ты чей будешь, ежели не ведаешь того, что у нас любой знает?
– Ученый человек. Всю жизнь влекут меня к себе руды и металлы, простодушно ответил Аносов и присел к старику. Горщик пытливо поглядел на Павла Петровича. То ли ясные добрые глаза пришлись ему по душе, то ли любовь ученого человека к трудному делу покорила его. Он глубоко вздохнул и горько сказал:
– Эх, и тяжела наша жизнь, батюшка! Ух, как тяжела! Горя много, а еще более плетей довелось испытать, а радостей и не было! Но погляди ты, батюшка, в корень нашей жизни. Вот они руки!
– Он поднял перед Аносовым жилистые корявые руки и продолжал: - Неказисты, узловаты! И рубаха, вишь, худенька. А сколь бергал вот этими крюками серебра из-под земли-матушки выворотил! А ныне - литейщик. Сколько отлил? Не счесть. Вот и выходит, друг, что худенькой шубенке бергала да ему самому цены-то и нет, - цена у царя в казне...