Большая судьба
Шрифт:
Кто бы мог подумать, что всё так печально кончится? В то лето, когда пышно распустились сады, отец скоропостижно умер в Перми. Два дня он лежал в открытом гробу, - с грустной мечтательностью на лице, - так казалось Павлуше, и ему не верилось, что вот скоро отца унесут и он больше никогда его не увидит.
Бледная, осунувшаяся мать сквозь слёзы жаловалась соседям:
– Сразу как громом в бурю сразило!
Павлуша вспомнил грозу на реке, и страх охватил его. Он жался к матери и по-детски ее успокаивал:
– Не бойся, мы от грома уйдем в каюту...
Не
Осенью умерла и мать Павлуши. В опустелой квартире осталось четверо сирот мал-мала меньше.
В эти дни с Камско-Воткинских заводов в Пермь приехал дедушка Лев Федорович Сабакин, кряжистый старик с добрым смуглым лицом и седыми усами. Сбросив порыжелый мундир, оставшись в рубахе, он понуро уселся в искалеченное кресло и дружелюбным взглядом долго разглядывал сирот:
– Эх, бедные вы мои горюны, ну что мне с вами делать?
Большой сердечной теплотой прозвучали его слова. Павлуша заметил, как волосатая рука дедушки нервно затеребила ворот рубахи, словно старику стало душно.
– Ну, что уныло глядишь, внучек?
– ободряюще сказал он.
– Не печалься, не пропадем! Это верно, тяжко живется на земле нашей, а ни на какую иную не променяю, - своя и в горести мила! Собирайтесь, малые!
А собирать особенно нечего было, - всё имущество уместилось в небольшом узелке. Старик бережно уложил его и, усаживая детей в большой плетеный короб, бодро проговорил:
– Ну, малые, садись! Гляди, как! Живем в неге, а ездим в телеге.
Всю дорогу дедушка поглядывал на сирот и ободряюще сыпал прибаутками. По рассказам матери Павлуша знал, что Лев Федорович вышел из простых людей, самоучкой изучил механику и превосходно умел строить самые разнообразные машины.
Березовые рощи роняли свой золотой лист, когда старик привез сирот на завод. На крылечко небольшого домика, у которого остановились кони, выбежала худенькая опрятная старушка с милым добродушным лицом и стала целовать ребят. От нее хорошо пахло горячим хлебом, тмином, и Павлуше она сразу пришлась по душе.
Маленький домик дедушки стоял на краю леса, на широкой и веселой луговине, сбегавшей к лесной речушке Вотке. Старики радовались внукам и тому, что их тихое жилье наполнилось ребячьим смехом. Дедушка поднимался с восходом солнца и уходил на завод, где работал механиком. Уходя, он весело будил ребят:
– Вставайте, голуби! Погляди, что вокруг творится, - прощай ясен месяц, взошло красно солнышко!
Павлуша навсегда запомнил заводских работных, - они приходили к деду с просьбами. Уральцы были высокими, плечистыми, с густыми широкими бородами, - казались богатырями. Одевались они в ряднину, мягкие портки, на голове носили серые войлочные шапки, слегка сдвинутые на затылок; говорили медленно, сумрачно, но дед охотно выслушивал их и всегда помогал.
К Сабакину по субботам являлся загорелый, жилистый, с желтоватой бородой охотник Архипка со своей юркой дворняжкой Орешкой. Морда у пса походила на лисью, уши были настороже. Несмотря на неказистый вид, Орешка отличался проворством, легкостью
Архипка славился на всю округу умением гнать лося. С пудовой ношей за плечами, он неутомимо бежал на лыжах за быстрым зверем. Но в праздники он никогда не охотился.
– В праздник и зверю отпущен покой!
– говорил он и садился на крылечке. Его мигом окружали ребята. Старик спокойным, размеренным голосом рассказывал им о старине. Про него говорили, что он ходил вместе с Пугачевым под Уфу, и Архипка не отказывался, охотно вспоминал о Пугачеве:
– Как его, батюшку, забудешь, коли с ним на Казань ходил. Пришел он, родимый, на Воткинский завод, мучителя Венцеля расказнил, а рабочий люд обласкал. Ох, и милостив он был к простому народу!
Любил старик пропеть про пугачевские клады. И Павел до сих пор помнит начало одной песни. Архипка, раскачиваясь, пел:
На Инышке-то, в светлом озере,
Во стальной воде, да под стеклышком,
Спрятан-скрыт лежит пугачевский клад.
Он давным-давно был там спрятанный,
Он давным-давно там схороненный.
Он схоронен был в темну-черну ночь,
Поздней осенью, в непогодушку...
Он пел чистым грудным голосом о встрече Пугачева с Салаватом Юлаевым, - о том, как хоронили они золото, и заканчивал с грустью:
И с тех пор лежит бочка с золотом,
Бьет волна по ней сизокрылая,
Только с берега ворон каркает
Бережет добро пугачевское...
О Пугачеве, добром его вспоминая, рассказывала детям древняя морщинистая нянюшка Сергеевна; да и всё на Урале было полно воспоминаниями о нем. Павлуша бегал на завод, пробирался в мастерские. Чумазые, перемазанные копотью литейщики и кузнецы были словоохотливы с ним, и в душу мальчика глубоко запали прекрасные поэтические представления о простом русском человеке, который и в беде находит для друга доброе слово...
И еще Павлуша до самозабвения любил кузнечное дело; он искренне, с детской горячностью завидовал русским умельцам, чьи золотые руки делали чудеса. Вопреки запретам, он бегал в кузницу и целыми часами приглядывался к горячей работе. Ах, как хотелось ему быть кузнецом! Из-под молота дождем сыпались искры, под ударами звенел металл, а черномазый кузнец, с белыми ослепительными зубами, высился могучим великаном среди огневой метели, освещенный заревом горна.
У Павлуши заблестели глаза от радости при виде ловкого чудодейства ковача. Однажды бородатый мастер, разгоряченный лихой работой, лукаво подмигнул мальчонке и сказал:
– Слушай, песню спою. Только, чур, никому ни слова!
– Он откинул молот и запел раздольным голосом:
Вдоль по улице широкой
Молодой кузнец идет.
Ох, идет кузнец, идет,
Песни с посвистом поет.
Тук-тук! В десять рук
Приударим, братцы, вдруг!
Соловьем слова раскатит,
Дробью речь он поведет.
Ох, речь дробью поведет,
Словно меду поднесет.
Тук-тук! В десять рук
Приударим, братцы, вдруг!
Если ж барин попадется