Большая судьба
Шрифт:
Под руку, на разговор,
Тут кузнец уже возьмется
Не за молот - за топор.
И ударит в десять рук,
Чтобы бар не стало вдруг...
Кузнец утер пот, блеснул белками глаз и снова схватился за молот.
– Ну что, козявка, хороша песня?
– смеясь, спросил он Аносова.
– Хороша!
– согласился Павлуша и робко спросил: - А молотом дашь поработать?
Бородач оглядел тяжелый молот, вскинул его вверх и сказал мальчугану:
– Хрупок пока, не справишься с этой игрушкой. Эх, милок, душа моя нежная, видно на мужицких дрожжах ты замешён; поглядишь, и всё-то
Да, работа кузнеца была удивительно увлекательна. И Павлуша не утерпел: сидя за обедом, он рассказал о ней и, подбадриваемый дедушкой, тонким, ломким голосом спел песню ковача. Старик помолодевшими глазами весело смотрел на внука и одобрительно покачивал головой. Когда мальчуган с особенным ударением пропел:
И ударит в десять рук,
Чтобы бар не стало вдруг...
бабушка всплеснула руками, глаза ее потемнели.
– Кш... кш... Замолчи!
– испуганно зашептала она.
– Да эта песня от пугачевцев идет. Она - тайная, запретная! Разве можно такое перенимать?
– Это верно, - согласился дедушка, - песня запрещенная. За такую песню пристав Акакий Пафнутьевич посадит в клоповник на терзание. И это еще милостиво, а то и сослать может в Нерчинск на каторгу... Ты гляди-поглядывай, Павел. Перенимать от народа перенимай, но заветное у себя на сердце, как в ладанке, храни. К простым людям прислушиваться надо в два уха: народ наш - великий труженик на земле, всё сделал своими руками. Умный, мудрый народ...
Дедушка Сабакин мечтал дать сиротам образование. Он энергично хлопотал об устройстве внука на казеннокоштное место в Горный кадетский корпус. Вряд ли это удалось бы старику, если бы определению юнца не помог строитель Ижевского завода Андрей Федорович Дерябин, который высоко ценил механика Воткинского завода. Старик, в свою очередь, обожал этого талантливого организатора горного дела. На Камских заводах все хорошо помнили его и вспоминали с любовью. Дерябин в совершенстве знал металлургию и инструментальное производство. Много сил положил Андрей Федорович на то, чтобы организовать и наладить отечественное снабжение инструментами, но, увы, все творческие дерзания Дерябина были разрушены злой волей Аракчеева, запретившего производство инструментов на Камских заводах.
Сейчас Андрей Федорович служил директором Горного кадетского корпуса, он и позаботился о Павлуше...
По последнему санному пути Павлушу отвезли в далекий Санкт-Петербург. В большом городе уже наступала весна. Хотя Нева еще была скована льдом, на улицах уже сошел снег и было сухо. Бледные, худенькие девушки продавали первые подснежники. Дни выдались солнечные, с голубизной, но в домах всё еще ощущалась зимняя сырость и прохлада. Мальчуган с волнением вошел в огромное здание с колоннадой...
С тех пор прошло семь долгих беспокойных лет, однако Аносов на всю жизнь запомнил первый день своего пребывания в Горном корпусе. Когда он растерянно остановился среди обширного мрачноватого вестибюля, отставной солдат с медалями на груди - служитель Захар, улыбаясь, добродушно ободрил его:
– Ну, о чем, милый, задумался? Шагай смелее, и всё будет хорошо! Главное, умей за себя постоять!
Маленький коренастый мальчуган оживился, осмелел и с легкой развалкой пошел вверх по лестнице...
В
– В руднике глубоко под землей добывают руду, в домне ее варят - и выходит железо. Железо! Одно только слово, а железо в деле разной своей стороной оборачивается. Глядишь, это - брусковое, там шинное, там полосовое, а то кружковое. Кузнец из железа откует всё что угодно на потребу человеку. В хозяйстве и в большом деле железо - первая вещь. А кузнец - чародей! Он любой кусок железа превращает во всякую всячину. За это перед ним на заводе и в селе каждый шапку ломает...
Он вспомнил песню русского ковача и, не утерпев, спел ее. Кадеты молча переглянулись и сидели не шелохнувшись. Только белобрысый пруссак Гразгор недовольно нахмурился и сказал Аносову:
– Это нехороший мужицкий песня. В благородном обществе ее надо изгонять...
В тот же день о песне стало известно помощнику командира по воспитательной части Остермайеру. Кто донес ему? Все в один голос говорили, что это сделал Гразгор. Воспитатель вызвал Аносова к себе в кабинет. Уселся, по обыкновению, в кресло и холодными рыбьими глазами долго молча разглядывал кадета. Мальчику стало не по себе. Безотчетный, невольный страх охватывал его по мере того как длилось это гнетущее безмолвие. Наконец Остермайер заговорил вкрадчивым лисьим голосом:
– Это вы пели неположенный песенка, мой милый?
– Я пел песню русского ковача!
– глядя прямо в льдистые серые глаза немца, признался Аносов.
– Ох, как это нехорошо, - мужичья песня!
– кисло морщась, перебил воспитатель.
– Песня эта народная!
– с достоинством поправил Павел.
– Вы глюпый мальчик, ничего не понимайте. Это недопустимая песня. Потому что вы глюпый и плёхо разумеете, я не буду сечь розгой, буду только разъяснять, что значит эта песня... В другой раз за такие слова я уволю вас из корпуса...
Медленным, скрипучим голосом он стал "пилить" Аносова. Тягостно было его слушать. Павлуша стоял "соляным столбом", затаив дыхание, и молчал. Остермайер по-иезуитски отчитывал кадета. Видимо, воспитателю это доставляло большое наслаждение. Юноша, подняв голову, смело посмотрел в серые враждебные глаза своего мучителя и хотел сказать дерзость, однако сдержался. Между тем Остермайер тягуче поучал:
– Вы не должны брать плёхой пример с темный русский мужик. Что знает он? Он имеет только обыкновенный топор и простой пила. А что можно сделать этим инструментом?
– педагог вопросительно посмотрел на кадета.