Больше, чем что-либо на свете
Шрифт:
– Да встаю я, встаю, не ори, – окончательно проснувшись, крикнула ему девочка. – Не делай так больше! С кровати из-за тебя, дурака, упала...
– Гы-ы-ы, – раздалось за дверью довольное ржание. – Зато сразу проснулась! Хы-хы!
– Дур-рак, – тихо прорычала Рамут.
Вскочить, натянуть одежду, убрать волосы, высунуться в колючую утреннюю тьму и быстренько растереть лицо снегом, чтобы прогнать остатки наваждения – на всё это у неё ушли считанные мгновения. Кажется, кто-то сидел в кресле у камина: Рамут успела мельком заметить рукав кафтана с широким отворотом и красным кантом, а также высокий, начищенный до великолепного
Хлебное священнодействие уже началось: костоправка шмякнула кусок теста о стол, и он превратился в лепёшку. Рамут трижды вымыла руки, вытерла их чистым полотенцем. Колпак и передник уже ждали её на гвоздике.
– Долго сегодня изволила почивать, сударыня моя, – усмехнулась Бенеда.
– Прости, тётушка, – пробормотала девочка, отрывая и разминая пальцами свой кусок теста, чтоб он стал плоским и круглым. – Полночи что-то мне не спалось, а потом как вдруг уснула... Пока этот придурок Гудмо не разбудил.
– Чего ж тебе не спалось, дитятко? – Бенеда шмякнула о стол вторую лепёшку – точно рядом с первой.
– Сама не знаю, – вздохнула Рамут. – Просто день вчера был такой...
– Какой? – Костоправка раскрутилась и шарахнула третью лепёшку, да с такой силой, что стол пошатнулся. Ещё б чуток посильнее – и столешница треснула бы пополам.
Рамут пожала плечами. Слова не подбирались, а мысли летели к камину, где сидел кто-то в красивом (наверно) кафтане и великолепных сапогах. Уж не матушка ли? А Рамут так спешила, что даже не поздоровалась с ней...
Лепёшки были готовы. Часть Бенеда отложила на большое блюдо, а остальное оставила в хлебном ларе. Сняв передник и колпак, она открыла дверь и позвала:
– Дуннгар! Завтрак! Накрывай на стол...
Камин весело озарял комнату уютными отблесками пламени, а из кресла навстречу Рамут поднялась матушка, но какая!.. Её стёганка и штаны ещё не высохли, и ей пришлось облачиться в парадный мундир – приталенный красно-чёрный кафтан с двумя рядами пуговиц, укороченный спереди и длинный сзади, тёмно-красные штаны с золотыми кантами в боковых швах и зеркально блестящие сапоги выше колена. Ало-золотые наплечники блестели бахромой, а крахмальный воротничок рубашки был подхвачен белым шёлковым шейным платком, жёстким краем почти упираясь Северге в подбородок. Кафтан сидел великолепно, подчёркивая её подтянутое, сильное тело и безукоризненную воинскую выправку. Вчера вымытые волосы снова были строго убраны в косу и лоснились от укладочного масла. К этому облачению полагалась ещё треугольная шляпа; она висела на гвоздике вместе с плащом, отделанная по краям белым пухом и пёрышками. Мрачные, тёмные доспехи и грубые сапожищи, окованные сталью, предназначались для ратного поля, а в этом щегольском наряде воинам Дамрад предписывалось появляться на смотрах, в присутственных и общественных местах. Тщеславная Владычица не жалела средств на красивую форму для своего войска.
От всего этого военного великолепия у Рамут отвисла челюсть, и она в полном ошеломлении не могла вымолвить ни слова. «Матушка, какая ты сегодня... потрясающая!» – требовало сказать сердце, но язык у девочки просто отнялся. Впрочем, и в красивом мундире глаза у Северги оставались прежними – двумя морозными клинками, способными одним взглядом-ударом разделать душу на тонкие пластики. Напоровшись
– Матушка, доброе утро. Прости, что не поздоровалась.
Ответ был кратким и сдержанным:
– Доброе утро, детка.
На завтрак обычно подавались остатки вчерашнего ужина, но ради гостьи мужья Бенеды расстарались и наготовили свежей снеди.
– Всё с пылу-жару, госпожа, кушай, – потчевал Дуннгар.
Рамут рано утром редко бывала голодна и обходилась обычно половинкой лепёшки с маслом и чашкой горячего, янтарного отвара листьев тэи. Ни один мускул не дрогнул на бесстрастном лице Северги, но рука протянулась, взяла тарелку девочки и положила на неё кусок жареной рыбы и пару отварных земляных клубней.
– Завтрак должен быть основательным, иначе к обеду ноги таскать не будешь. Поверь мне, я кое-что в этом понимаю.
Политые растопленным маслом золотистые клубни испускали соблазнительный парок. Земняки Рамут любила, но только свежие и горячие: остывая, они становились скучными, клейкими и противными. Эти, к счастью, были свежайшими и рассыпчатыми, и девочка их одолела без особого труда, а вот кусок рыбьей плоти не вызывал у неё приятных чувств.
– Рыбу я не ем, матушка, прости, – сказала она, не поднимая глаз от тарелки.
Она боялась, что от взгляда Северги треснет посуда, но ничего такого не произошло. Матушка лишь спросила спокойно:
– И почему же?
– Ну... это для меня то же самое, что есть, к примеру, твою жареную руку, – сказала Рамут.
Она подобрала это «невкусное» сравнение, чтобы доходчиво донести свои чувства, и у неё это получилось как нельзя лучше. Все перестали жевать.
– Буэ, – высунул язык и скорчил рожу Гудмо.
Впрочем, желудок и нервы у него были покрепче, чем у иного взрослого. Этот обжора съел бы что угодно, когда угодно и с чем угодно. И в любой обстановке. Сейчас он только красноречиво выражал всеобщие впечатления от слов Рамут.
Северга осталась невозмутима, как заснеженная вершина.
– Думаю, детка, ты говоришь о том, чего не знаешь. А рука – это далеко не самая лучшая часть, – молвила она, отправляя в рот кусочек очищенной от костей рыбы. – Жилы одни да кости. Мне доводилось есть поджаренные сердца и печёнки врагов – вот это уже кое-что. Но печёнку лучше употреблять сырьём. Так она полезнее.
За столом повисла такая тишина, что Рамут слышала биение собственного сердца. А Бенеда молвила, крякнув:
– Мы охотно верим, Северга, что ты знаешь толк во вкусной и здоровой пище. Но эти разговоры... кхм... немного не к столу.
– Прошу прощения, если разговор свернул в неприятное русло. – Уголок губ матушки приподнялся, но глаза оставались жёсткими, ледяными и острыми. – Я лишь хотела показать Рамут, что говорить следует только о том, что испытано на собственной шкуре. Всё прочее – сотрясение воздуха словами, за которыми ничего не стоит. Всё, я умолкаю.
Завтрак продолжился, но уже как-то вяло. В груди у Рамут снова стоял ком дурноты, но не от разговоров о печёнке врага, а оттого, что матушка опять одержала победу. Уже не имела значения сама отправная точка этой познавательной беседы – рыба, кусок которой так и остался нетронутым на тарелке. Матушку невозможно было ничем «пробить», впечатлить, удивить или напугать. Всё самое страшное она уже видела и испытала на себе.