Больше чем… Исповедь эмоционального мазохиста

Тинникова Тамара

Действительность же моя похожа на туманный и размытый сон, на тяжелый беспробудный кошмар, чей монотонный круговорот засасывает все глубже в бесцветное и безэмоциональное болото повседневности. Душа сжимается в беспомощный комок, забиваясь в самый темный и пыльный, заросший вековой паутиной, угол моей сущности, и уже не пытается проснуться или вырваться из этой зыбучей обволакивающей рутины. Несмело мечтая о свободе и солнечном свете, она прячется где-то в сырых и кромешных подвалах хилого тела, которое, как заведенный робот, машинально ходит, бездумно говорит и натяжно смеется².

Не потому

ли, мои сны намного ярче моей безнадежной реальности? Подобно мечтам, они полны жизни, впечатлений и переживаний, порой кажется, что можно дотронуться рукой и почувствовать плоть, уловить запахи, осязать материю видимого. Каждой четкой деталью, выверенной до мелочей, каждым мельчайшим шорохом, тонко касающимся слуха, каждой невероятной историей, пронизанной притягательной тайной и символичными знаками, они напоминают жизнь, которую я бы хотела прожить.

Меня неудержимо манят сны, эти красочные и неповторимые миры, такие странные и загадочные, такие ужасающие и страшные, но всегда живые и захватывающие, намного реальнее и осмысленнее моей настоящей жизни. Они оставляют в душе неизгладимый отпечаток, в отличие от прошедших дней, которые полностью стираются из памяти или остаются размытым пятном на ветхой одежде, висящей в затхлом чулане мозга.

Наконец, наскоро одевшись, отбросив беспорядочный ворох мыслей и, как всегда, не успев позавтракать, я вырвалась из четырехстенного плена на улицу. Там снова осень. Не та осень, которую так люблю за желто-красную, шелестящую под ногами и перешептывающуюся над головой, листву, за морозную свежесть и прохладу сухого воздуха, за высокое чистое небо и легкую, слегка давящую сердце грусть.

Тяжкая поздняя осень вступила в свои права. Свинцовое небо, неделями затянутое сплошной безрассветной пеленой, так низко нависло над городом, что тонкие плечи угрюмых прохожих натужно согнулись под тяжестью его влажных опирающихся ладоней. Безутешно рыдает дождь, смывая последние краски с голых, замерших в мольбе деревьев, что обнажили просящие, вздернутые к небу руки, мелко дрожащие скрюченными сучковатыми пальцами.

Улица застыла тонкой декорацией. Словно рисованная простым карандашом, она собрала все оттенки и штрихи унылого серого цвета: грифельный мокрый асфальт с бесформенными лужами, отражающими пепельно-грязное небо, бетонные коробки зданий, изборожденные венами бордюров тротуары и одинокие безликие прохожие, зябко кутающиеся в дымчатые шарфы и мышиного цвета куртки.

Я никогда не смотрю им в глаза, боясь в мутно-черном окошке зрачка разглядеть пустоту, боясь обнаружить, что там, за пределами радужной сетки темно и уже никого не осталось, словно хозяин ушел, оставив бездушным тоскующий дом с потускневшими карими стеклами, словно забылся безрадостным сном, выключив свет и задвинув наглухо шторы.

Я никогда не смотрю им в глаза, этим прохожим с померкнувшим взглядом, что мерят привычно ногами асфальт, несущим заботы, года и потери на изможденных сутулых плечах. Они равнодушны, бесчувственно слепы, они безучастны, безмолвно-бесцветны, в пустых оболочках, уткнувшись в тревоги, мусолят проблемы, не видя дороги, неважно, что солнце, что снег, что гроза… Я никогда не смотрю им в глаза.

– Привет! – передо мной стояла незнакомая девушка и улыбалась мне, как старому другу.

– Привет, – неуверенно ответила я, оглядываясь назад, в надежде увидеть того, кому она действительно улыбалась. Позади была только улица, напоминающая средневековую безликую гравюру. Судорожно в памяти я начала перебирать всех знакомых и знакомых

моих знакомых, тщетно пытаясь вспомнить, где мы виделись или могли познакомиться. Может быть, она обозналась?

– Как дела? Как учеба? – с неприкрытым интересом спросила она.

– Нормально, – определенно: героев Достоевского я помню отчетливей и ярче, даже штампованные физиономии избитых сериалов в памяти находят больший отклик, чем это миловидное лицо. Нет, это лицо я точно никогда не видела.

– Вы общаетесь с Верой, также ходишь в литературную студию? – вереница вопросов, которая явно доказывала, что она меня точно знает, загнала меня в угол. Я постоянно забываю имена, не помню дат и последовательность событий, но как я могла забыть человека?

Не в силах больше притворяться, я отмахнулась от нее стандартными ничего не значащими фразами и важными делами, так и не вспомнив, как ее зовут и кто она такая, и поспешила исчезнуть в глухих перекрестках улиц и домов, боясь выдать свою забывчивость. Как беспощадно мозг стирает из памяти события, лица, людей и с ними часть моей сущности, оставляя пустые пробелы, словно меня никогда и не существовало в этом коротком отрезке времени.

И вот, я бегу, спотыкаясь на каждом шагу, в этом тяжелом мире машин и манекенов, спешу поскорее прожить еще один бесцельный день, не чувствуя себя под тяжестью одежды, костей и тела³. Постоянно чего-то жду, не живу в полной мере, словно в предчувствии жизни; плутаю в мучительном сне, пытаясь проснуться, и каждый раз просыпаясь, понимаю, что все еще сплю. Но в глубине своей робкой души надеюсь найти ту великую цель, ради которой и пришла в этот мир, отыскать непротоптанный путь в чаще мирских потребностей и забот, чтоб не истлеть как трухлявый пень, не дав ни огня, ни света.

Хочется гореть, хочется отдавать себя жару своего предназначения, пить взахлеб каждый миг, каждой клеточкой чувствовать жизнь⁴, а в итоге просыпаешься утром и понимаешь, что опять наступила осень, и за прошедший год было всего пару эмоциональных мгновений, когда удавалось вынырнуть из болота повседневности и вдохнуть полной грудью свежий воздух осознания, замерев от многогранности и величия этого удивительного мира, когда неизъяснимое беспричинное счастье и внутренняя гармония переполняли изнутри и выливались наружу полетом души и истинным вдохновением…

…И снова осень. И снова один бесконечный серый день.

…Обреченность

Акула

Ослепляющий яркий свет, настолько белый, что сил нет открыть глаза. Изнуренным мозгом кричу! Слеза рвется вниз с обожженных век на припухлость щек, словно в камеру пыток попавший зрачок, под прицелом ста тысяч прожекторов, обезумел от боли диодных оков. Не спастись, не укрыться, и мочи нет. Всюду голый, пронзающий райский, холодный свет.

Никого. Слепящим пространством затянута явь, как стена в психбольнице, как снежная гладь. Одиночество стиснуло нервную пасть, обреченность, тоска. Не упасть, не упасть! Ядовито-слепящий, похожий на бред, беспощадно-терзающий чистящий свет.

В неземной пустоте, в безвременье широт, в беспространстве глубин, в безграничье высот, там, где свет распростерся над толщей воды, ненадежно закованной в хрупкие льды, словно в тонкий прозрачно-хрустящий обман, я стою на стекле, под стеклом – океан.