Больше чем любовь
Шрифт:
Я позволила ему взять мою руку и привлечь меня к себе, но сама не целовала его. У меня было так тяжело на сердце… горе мое было слишком велико.
– Да, я понимаю, – выдавила я. – Все пропало. Но я не обижаюсь. Зная, что ты любишь меня, я бы не смогла пройти мимо этого чувства. Такое чувство не повторяется дважды в жизни.
– Дорогая, – сказал он и нежно поцеловал мою руку. – Зная о твоем чувстве, я бы тоже не смог отвергнуть его. Но ведь это так осложняет нашу дружбу и вообще чертовски запутывает нашу жизнь.
– Да, – согласилась я.
Должно быть, он решил, что я очень бледна или плохо себя чувствую, поэтому он налил мне немного виски и уговорил выпить.
– Ну попробуй, дорогая. Я знаю,
Я пыталась засмеяться, но смех получился каким-то хриплым и сдавленным.
– Мне нужно что-нибудь покрепче виски, Ричард… дозу яда или немного морфия, чтобы я перестала думать, чтобы я заснула, а назавтра не проснулась и не вспомнила, что больше я никогда тебя не увижу.
Он был потрясен.
– Роза-Линда, не говори так. Ты никогда не должна и думать об этом… Я потрясен… Дорогая, ты должна философски относиться к жизни. Она у тебя вся еще впереди. В один прекрасный день ты…
Я очень резко оборвала его: – Не говори этого! Только не говори мне, что в один прекрасный день я встречу хорошего парня и выйду за него замуж, потому что этого не будет! Я больше никогда не смогу никого полюбить. И если я не могу принадлежать тебе, то не желаю принадлежать и никому другому, никому!
Мне пришлось сжать зубы и сделать глубокий вдох, чтобы подавить рыдания. Мне не хотелось снова расплакаться в присутствии Ричарда. Я знаю, как мужчины ненавидят подобные сцены. И я не хочу устраивать ему ничего подобного, даже если все это окончательно добьет меня.
Он крепко прижал меня к себе, и я уткнулась лицом в его плечо, словно так я могла укрыться от обрушившегося на меня несчастья.
– О моя дорогая, дорогая девочка! Роза-Линда, я чувствую себя таким негодяем! Как я мог допустить?
При этих словах прежнее самообладание стало понемногу возвращаться ко мне. Я подняла голову и посмотрела на него.
– Какая чепуха! Тебе не нужно чувствовать себя негодяем! Ты был мне прекрасным другом и… до сегодняшнего дня никогда не пытался даже обнять меня! В любом случае виновата я сама. Незачем еще больше усугублять положение всякими выяснениями! Никто из нас не виноват. Это случилось само собой.
Он вздохнул и коснулся моих волос.
– Да, это случилось само собой, Роза-Линда!.. На минуту я закрыла глаза и замерла.
– Мне нравится это имя. Оно такое странное. Никто никогда не называл меня так. И никто не назовет.
– Розелинда – прекрасное имя… Но почему-то уже давно мысленно я называю тебя Роза-Линда.
– Мне это приятно, – произнесла я. А затем, после небольшой паузы, добавила: – Ричард, пожалуйста, ответь на один вопрос!
– На любой твой вопрос, дорогая!
– Ты правда любишь меня? Я хочу сказать, правда, по-настоящему?
– Правда, по-настоящему, дорогая. Всем сердцем, всей душой!
– Мне будет очень приятно вспоминать это, – вздохнула я.
– Запомни, дорогая, если бы я был свободен, я бы женился на тебе, женился бы сразу же!
Я вся затрепетала от радости.
– Как я счастлива… счастлива! – прошептала я.
Я чувствовала, что его рука гладит мои волосы, лицо, плечи. Я не двигалась… Было так хорошо и спокойно. Я замерла, боясь, что это прекратится. Но мне хотелось еще и еще спрашивать его. Мне это было необходимо. Мне так много надо было сказать, так много услышать от него, ведь другого случая уже не будет!
– Ричард, – робко попросила я, – расскажи мне немного о своей жене.
Я почувствовала, что он замер… перестал ласково прижимать меня к себе и отстранился. Я испугалась, что обидела его, и уже начала упрекать себя в том, что очень глупо с моей стороны разрушить все как раз в ту минуту, когда он обнимал меня. Для меня было важно каждое мгновенье, потому что это никогда больше не повторится. И тут он вдруг заговорил:
– Это
(Так он впервые упомянул о Питере. Позднее он рассказывал мне о брате, о том, как они были дружны и как его женитьба стеной встала между ними, потому что Питер и Марион невзлюбили друг друга, и о том, что Питер из-за слабого здоровья живет в основном за границей.)
Затем Ричард вернулся к разговору о Марион. Без особых подробностей, кратко обрисовал он свою жизнь с ней, поведал о том, как горько он в ней разочаровался, заметив, что вся ее красота, золотистые волосы, изысканные манеры и изящество оказались лишь красивой оболочкой, под которой не было ничего – ни искорки человеческого тепла, ни лучика жалости к страданиям ближних, не говоря уже о посторонних людях, ни самого слабого желания понять его, того, кто отдал ей свою жизнь, юношескую любовь. Она эгоистична, чванлива, капризна, ее одолевает жажда накопительства.
– Единственное, что она мне дала, – завершил Ричард свое горькое повествование, – это мой ребенок. Но она пытается отравить мне и эту единственную радость. Я очень люблю Роберту, и хотя самой Марион моя любовь не нужна, она сильно ревнует меня. Она жаждет моего внимания, всяких пустяков, сказанных или сделанных мною, которые питают ее тщеславие. Она всегда ревновала и ревнует меня к Роберте и старается организовать ее жизнь по своему усмотрению, надеясь со временем превратить ребенка в то, что собою представляет она сама, – в пустоголовую, избалованную светскую даму. Но моя всегдашняя и самая сокровенная мечта – сделать Берту прямой противоположностью матери. Я хочу, чтобы она стала настоящей женщиной, не только получала от жизни, но и отдавала ей не меньше, чем получает, – в общем, была бы такой, как ты, Роза-Линда, – добавил он с глубоким чувством и продолжал: – Я знаю, Берта музыкальна и очень артистична. Я пытался всячески поощрять эти таланты, дать ей возможность развивать их. У нас в Рейксли я оборудовал музыкальную комнату, в основном для Берты, а не для себя. Марион ненавидит эту комнату, как и всё, что связано с музыкой, которая ей просто недоступна. Ее раздражает, когда мы с ребенком занимаемся в этой комнате – играем на фортепиано или слушаем пластинки. Но я к этому отношусь очень серьезно… Не скрою, я всегда настаивал на том, чтобы предоставить ребенку свободу выбора. Я испытываю истинное счастье, когда вижу, что девочка развивается духовно, приобщается к искусству, приобретает разносторонние интересы. И хотя она еще очень маленькая, у нее явный талант к игре на фортепиано… Она удивительно тонко понимает меня, она обладает природной чуткостью, хотя и не осознает пока разногласий между мной и матерью, но она понимает, что я несчастлив, всегда старается быть мягкой, нежной и дружелюбной со мной. Она обожает свою мать и по-детски ее любит, а та балует ее, даря дорогие игрушки и книги, устраивает праздники для ее подруг, катания на машинах и тому подобное. Но я знаю, в матери есть и такое, что пугает девочку, то, что и меня заставило отвернуться от Марион вскоре после рождения Берты. И в ней действительно есть какая-то пугающая неумолимость… какая-то почти нечеловеческая холодность… расчет, по которому она построила всю свою жизнь так, как выгодно только ей. С ее красотой (а она очень красива), с ее умением элегантно одеваться и всей той роскошью, к какой она привыкла с детства, она всегда умела добиваться того, что ей хочется. Но все это не имеет ни малейшего отношения ко мне и моему ребенку. Я говорю тебе все это, Роза-Линда, чтобы ты поняла, почему я никогда не смогу оставить Марион. Я никогда не смогу покинуть Роберту, оставить ее этому ледяному и безжалостному существу, которое со временем сломит ее так же, как сломило меня.