Больше не приходи
Шрифт:
Ее брови сошлись страдальческим углом, нижние веки набрякли влагой, и Самоваров поспешил пресечь слезы возгласом:
– Вас спросят: что именно он делал в половине двенадцатого? Что собирался делать? Чем вы сами занимались в тот момент?
Слезы остались у Инны только в голосе:
– Он собирался писать... Да! Именно! Он думал о творчестве до последней минуты! А ему мешали! Все мы! Смысл его жизни...
Самоваров снова прервал ее:
– Не отвлекайтесь!
– Вы видели натюрморт со свечой? Он его собирался писать. Кажется, вместе с этой студенткой, Настей... Егор еще
– Зачем?
– У него вечно проблемы, – денежные, конечно, какие же еще. Игорь ворчал, что ребенку нужен “мерседес”, или еще что-то такое, не углублялась. Не знаю, что случилось, но мальчик был вне себя.
– Он остался в мастерской?
– Не знаю. Я ушла.
– А Настя приходила рисовать?
– Тоже не знаю.
– Скажите, Инна... – осторожно спросил Самоваров. – Игорь Сергеевич за ней ухаживал?
– А как же! Конечно! Он не мог по-другому – как только увидит оригинальное личико, сразу хвост распустит. Вот эту Настю вместе работать пригласил, хотя сам говорил: парень, что с ней приехал, очень способный, а она так себе... А ведь на натюрморт позвал ее.
– И далеко у них зашло?
– Понятия не имею. Николаша, учтите, я ненавижу сплетни и сама не сплетничаю никогда.
– Хорошо. А где были вы?
– На кухне.
– Вас видели там?
– Вряд ли. Я спускалась за чаем, скоро ушла. Потом встретился Владимир Олегович. Ну, что из банка. Он взял у меня Рембо (сначала подумал, что это Рэмбо, представляете?). Мы разговорились, и чтоб никому не мешать, заглянули в чулан, тот, налево, ну, вы знаете.
Еще бы Самоваров не знал этого чулана! Там хранились подрамники и всяческий совсем уж безнадежный хлам, а еще стояла в разложенном виде старая скрипучая раскладушка. Самоварову доводилось на ней спать – приехал как-то зимой, дом полон гостей, сарайчик не отапливался, пришлось ночь помаяться. Инна с Семеновым, должно быть, на этой раскладушке и сидели. Больше там не на чем.
– Как долго вы разговаривали?
– Довольно долго. Не знаю, почему так получилось. Вышли уже во втором часу... Владимир Олегович, конечно, все подтвердит... Это алиби?
– Не знаю, – пожал плечами Николай. – А ловко у вас про алиби сказалось...
– Что ж тут удивительного? Книжки читаем, фильмы смотрим. Куда же без криминала... – она осеклась, почувствовав вдруг двойной зловещий смысл сказанного. – Знать бы, кто это сделал...
– И?
– Я его убью. Своими руками.
Сказано было серьезно, Самоваров даже поежился. Инна давила окурок в фаянсовой пепельнице. Окурок скрипел. Она тут же закурила снова.
– Инна, держитесь, – сказал Николай. – Впереди у вас много тяжелых дней, и силы вам будут нужны. Теперь еще один вопрос: было у Игоря Сергеевича завещание, или Покатаев сказал правду?
Инна пожала плечами:
– Я не совала нос в такие вещи. Но на Игоря не похоже. Писать какие-то бумаги?.. Он был далек от всего этого.
– Стало быть, все останется...
– Егору, наверное.
– Тут вас спросят: а вам не обидно?
Самоваров ждал ее слез когда угодно, только не сейчас, но они вдруг закапали, закапали. Инна даже закашлялась, замахала руками:
– Как вы можете, Николаша! Вы! Вы! Вы разве
Она схватила со столика и затрясла у него перед носом шершавую дешевую папку, должно быть, с рукописью. На папке была небрежная надпись: Мих. Сидоров “Бывшее и раздумья”.
– Мне ничего не было нужно, а сейчас и подавно. Моя жизнь кончилась. Ничего, кроме него, у меня не было. Его нет – значит, ничего нет. А вы о чем? Эх, вы...
Она вытащила из ящика стола флакончик с валерьянкой, налила воды в стакан, но руки ее так тряслись, что она сунула флакончик Самоварову:
– Накапайте тридцать!
Николай послушно накапал, и пока она пила, трудно и громко глотая, он говорил:
– Ну что вы так, Инна! Мы же договорились, что будем репетировать, и только. Обо всем этом – и сверх того! – у вас другие будут спрашивать, и вам надо учиться отвечать. Не очень пока выходит, но вы успокойтесь, подумать время еще есть. Лучше скажите, видели вы там, в мастерской, браслет, который...
Самоваров замялся, потому что надо было говорить про мертвую руку, про то невероятное и страшное, что случилось, а Инна еще держала в руках стакан с валерьянкой и отмазанные к вискам слезы еще не просохли. Тем не менее, ответила она спокойно:
– Это мой браслет. Как он там оказался? Я удивилась. Я уж и забыла про него, сто лет на глаза не попадался.
– Где же вы его хранили?
– Хранила – это слишком громко сказано. Тоже мне драгоценность! Валялся здесь, в столе, в шкатулке с безделушками: у него замок сломался... Года уж полтора назад. Игорь отдал чинить Боровских, ювелиру из бывшего Худфонда, приятелю своему. И что, вы думаете, этот алкаш-Фаберже придумал? Просто запаял намертво, и всё. Надеть браслет стало невозможно, разве что два пальца просунуть. Попробуйте при случае. Переделывать не было смысла, вещь все равно уже испорчена, а выбросить жалко. Так и валялся...
– А когда вы его последний раз видели в шкатулке?
– Не помню. Такие вещи не замечаешь; украли бы – не обратила бы внимания. Так ведь и украли! Но как он оказался в мастерской? Чушь какая-то.
– Не чушь, – вздохнул Николай. – Видимо, убийца хотел, чтобы подозрение пало на вас. Он, конечно, не знал, что браслет нельзя носить. Но меня другое занимает: помните все это битое стекло в мастерской? Не знаете, когда стол опрокинули? И кто?
– Вечером, когда мы... то есть, я... выходила из мастерской, все было на месте. Шума и грохота я не слышала, но ведь мы с Владимиром Олеговичем довольно долго беседовали в чулане... Боже мой, зачем меня понесло в этот проклятый чулан?! Я бы могла...
Губы у нее снова задергались, и Самоваров нарочито громко и бодро запротестовал:
– Вот этого не надо! Ничего мы наперед не знаем. И мой совет: вы, когда показания давать будете, о чувствах поменьше старайтесь... или о том, чего не сделали, а могли бы. Никакого сослагательного наклонения! А вот все что видели и слышали – поподробнее. Больше толку будет.
Она согласно покивала, помяла возле себя подушку, прилегла и вдруг сказала:
– А вы ведь, Николаша, знаете, кто убил.