Больше никогда не спать
Шрифт:
— К счастью, нет.
— Я тоже нет. Я некрещёный, Ева, впрочем, тоже. Но она, кажется, собирается креститься.
— Знаешь, — говорит Арне, — есть такая книга: «Божий Лик после Освенцима». Интересно было бы на этот Лик посмотреть.
Мы оба разражаемся противным смехом при мысли о том, что же увидел Бог перед тем, как у него сделался такой Лик.
…Это что, главная улица Алты? Вот автостанция, прямо напротив — почта. Мы поставили багаж на землю, точно так же, как и все остальные ожидающие автобуса люди. Арне отправляется на почту, я жду его на остановке.
Поблизости
Один старик ещё обут в самодельные мягкие сапоги из оленьей кожи. На нескольких женщинах — уже самые обычные туфли, и чулки ядовитого цвета отвратительно контрастируют с остальной одеждой (светло-голубая, подпоясанная ремешком рубаха, красная шапка с наушниками).
Они сидят рядом на ступеньках, тихо разговаривают, постоянно улыбаются. Лица у них сморщенные и болезненные. Их ладони черны от грязи, которая давно въелась в кожу, и ногти блестят. Через плечо — сумки вроде охотничьих, увешанные всевозможными металлическими побрякушками — фигурками, монетками, — я не могу как следует разглядеть, что это такое. У каждого мужчины на поясе огромный нож в кожаных ножнах.
Вот жители той земли, куда я направляюсь. Что я спросил бы у них, если бы владел их языком? Счастливы ли они? Но такие вещи нечасто спрашиваешь даже у тех людей, от которых тебя не отделяет языковой барьер. Может быть, спросил бы о том, считают ли они свой образ жизни лучше нашего, или им хотелось бы жить так же, как живут и все остальные норвежцы? Наверное, они ответят, что никогда об этом не задумывались.
Арне выходит из здания почты. Переходя улицу, он машет мне конвертом. Письмо? От кого?
Это письмо от моей матери. Да что она, в самом деле, ни минуты без меня прожить не может? Она написала мне сразу же после моего отъезда — иначе письмо не дошло бы сюда так быстро. Пока что у меня нет никакого желания это читать, и, догоняя Арне, я сую конверт в карман штормовки.
Арне заходит в велосипедный магазин рядом с автобусной остановкой. Хозяин и Арне приветствуют друг друга торжественно и сосредоточенно. Потом хозяин улыбается мне и спрашивает:
— How do you do, sir?
Арне, оказывается, решил, что нам нужно купить по льняному накомарнику (American Army Surplus). Я тут же надеваю свой и застёгиваю сетку под подбородком. Ещё мы покупаем очень важную вещь Finn-Oljen, самую эффективную мазь от комаров, которой натираем все обнажённые участки кожи. FORSIKTIG! Опасно для слизистых оболочек, написано на этикетке.
Мы всё ещё втираем в себя мазь, когда подходит автобус.
Водитель закидывает наши рюкзаки на крышу, мы заходим в салон. Когда водитель собирается закрывать дверь, подходит лопарка с двухлетним ребёнком на руках. У ребёнка одна нога в гипсе. Автобус подъезжает ей навстречу и на минуту останавливается.
— Скажи, Арне, как у вас с расовой дискриминацией в отношении лопарей?
— Раньше к ним и правда относились с некоторым пренебрежением, но сейчас это изменилось. Делаем для них всё, что можно. Правда, убедить
— А лопари говорят по-норвежски?
— Как правило, да. Но не между собой.
— Может ли лопарь достичь любого положения, какого захочет?
— Я ещё никогда не слышал, чтобы лопарь чего-нибудь хотел. А вообще, пусть только переоденется, и будет точно таким же норвежцем, как и все остальные.
— Почему же они тогда этого не делают?
— Считают, что они другие. Думаю, во многом из-за языка. Говоря на другом языке, и думаешь по-другому. Наверное, лопари боятся, что в любом случае будут как бы поддельными норвежцами. И поссорятся со всеми своими родственниками. А чего ради? Лопарем быть не стыдно.
— Но и не очень удобно.
— Самоуважение большинства людей основано на отказе от тех или иных удобств.
Автобус едет по длинному, узкому мосту. Других машин нет, деревья попадаются всё реже. Дорога грунтовая, потому что любое покрытие зимой всё равно растрескается. То и дело встречаются бульдозеры, разравнивающие очередной участок промёрзшей насквозь земли. Автобус едет медленно, и почти всё время в облаках пыли.
Разложив на коленях карты, мы с Арне пишем заметки о тех особенностях рельефа, что привлекают наше внимание. Холмы, озёра, стремнины, ущелья. Тучи всё больше сгущаются. В широких, неглубоких речках блестит солнце, как будто гордясь тем, что дождь всё ещё не пошёл.
Посреди дикого поля, покрытого похожими на вереск тёмно-зелёными, светло-зелёными, красными растениями, автобус останавливается по просьбе женщины с ребёнком. Как только она выходит, начинается дождь, такой сильный, что вид искажается сквозь стекающие по окнам потоки воды. Я смутно вижу, как женщина с ребёнком уходит в пустоту. Ни дороги, ни тропы, ни малейшего намёка на тропу нигде нет.
— Что делают лопари, когда заболевают?
— Они могут приехать в Алту, или в Карасйок, или в Кёутукейно; куда им в данный момент ближе. Но б'ольшая часть лопарей уже давно не кочует. Они работают на рыбокомбинатах или где-нибудь в этом роде. Те лопари, которые до сих пор держат оленей — это богачи. У них стада по нескольку тысяч голов. Куча детей и много оленей — мечта каждого лопаря. Иногда мне кажется, что одного упорства, с которым люди держатся за свои традиции, уже достаточно для того, чтобы оставить всякую надежду сделать человечество счастливее посредством каких-нибудь рациональных нововведений.
Проехав часа два, автобус останавливается в Скайди. Скайди. Деревянный ларёк, в нём продаётся лимонад, какао и горячие сосиски. Автобус стоит здесь какое-то время, чтобы пассажиры могли немного размять ноги. Это самая высокая точка окрестностей.
С руками в карманах я прогуливаюсь туда-обратно. Точно так же прогуливаются и все остальные пассажиры, каждый в своём направлении. Небо теперь всё затянуто облаками, и холод такой, как бывает у нас ранней зимой, перед первыми заморозками. Я смотрю на большие круглые холмы, покрытые большими круглыми камнями. В низинах лужи и маленькие озёра. Вдали, у самого крупного озера, стоит шалаш из составленных наискосок жердей, покрытых оленьими шкурами.