Больше никогда не спать

Херманс Виллем Фредерик

За весь день я даже в туалет ни разу не сходил. За домом есть небольшой лесок, который мог бы сослужить мне добрую службу. Горка с несколькими деревьями. Но я чувствую себя обязанным дождаться, пока Арне всё-таки вытащит крючок.

В конце концов Арне прыгает на большой камень, торчащий из воды. С этого камня ему гораздо легче тянуть леску вверх. Получилось! Он немедленно закидывает крючок снова, попадается рыба, слишком маленькая.

Рыбаки с детьми проходят мимо, слышно, как их мокрые ноги хлюпают в резиновых сапогах. Облака сгущаются, но их края по-прежнему розовые. Наши тени исчезают. Меня

захватывает безумное и невыполнимое желание: чтобы совсем стемнело. Сон при дневном свете восстанавливает силы только наполовину.

Когда Арне наконец направляется к дому, я взбираюсь на горку. Между двумя деревьями я расстёгиваю штаны, спускаю их вместе с трусами и приседаю. Комары садятся мне на икры, на бёдра, на ягодицы, на яйца. Непрерывно хлопая себя руками по обнажённым частям тела, я вижу, как Арне входит на веранду. It has to be a very quick story. Мои глаза готовы вылезти из орбит. В человеке просыпаются первобытные инстинкты, и он, как пёс или кот, оставляет метки в отдалённых местах. Вытирая задницу мхом, я не могу удержаться от смеха.

На веранде.

Арне открыл пачку галет, пачку маргарина и банку фарша. Я достаю спальники и раскатываю их на полу.

Дверь сделана из железной москитной сетки, ржавчина проела в ней довольно большие дыры. Теперь, кроме комаров, в них влетают и мухи — ищут масло.

Мы сидим на спальниках и жуём, вокруг разложены карты.

— Какие добрые люди, — говорю я (а хозяева ещё так ни разу и не показались), — пустили нас к себе на веранду. Может, они и лошадь найти помогут?

— Не думаю. Но вполне возможно, что Квигстад что-нибудь выяснил.

— А если нет?

— Если нет, придётся тащить всё на себе.

— Я нигде здесь не видел лошадей.

— Да, ни одной лошади на много вёрст вокруг.

Арне покачивает головой и смеётся.

— А может, нам будут сбрасывать еду на вертолёте?

Я говорю это с шуточными интонациями, но почему же, в самом деле, это непременно должна быть просто шутка?

— Да, — говорит Арне, — фонд Рокфеллера такие вещи оплачивает. Но не нам. Кстати, у тебя есть аэрофотоснимки?

— Нет. А у тебя?

— Мне их не нужно. Но для твоих занятий… Если бы мне пришлось делать что-то похожее, я очень постарался бы достать снимки.

— За ними я и ходил к Нуммедалу. Когда я уезжал из Амстердама, Сиббеле сказал, что Нуммедал даст мне снимки. Но Нуммедал послал меня в Тронхейм, к директору Валбиффу. Валбиффа в Тронхейме не оказалось, про это я тебе уже говорил. Снимки там действительно были, но каталог находился в ящике, который ещё не отправили из Осло. Я сначала даже не хотел тебе об этом рассказывать. Такая дурацкая история. Мне страшно неприятно, что у меня нет этих снимков.

— Потом, по пути домой, ты можешь выйти в Тронхейме и забрать снимки. И спокойно изучать их дома. Всё наоборот, — говорит Арне со смешком.

Через штаны я чешу бёдра и задницу. От укусов комаров чувствуешь себя так, как будто яйца поросли конской щетиной. Арне выскребает из банки остатки фарша и ест их с ножа. Похоже, что тема снимков для него ещё не вполне исчерпана, или мне только так кажется? Почему у меня такое ощущение, что он по-прежнему думает об этом? Может быть, я просто воображаю, что читаю его мысли, из-за того, что мои

собственные всё ещё поглощены снимками. Конечно, снимки очень пригодились бы мне сейчас, по-хорошему я должен был бы сравнивать их с тем, что я вижу на местности. Арне, наверное, думает, что бы такого сказать утешительного. Он облизывает нож, осторожно, как это делают непривычные к таким действиям люди. Откладывает нож в сторону и вытирает рот бумажной салфеткой. Точнее, даже не вытирает, а осторожно промокает рот, задумчиво глядя в землю.

Внезапно он поднимает на меня глаза.

— Скажи, Альфред, что ты, собственно, собираешься здесь изучать? Можешь объяснить в подробностях?

На одной из карт я описываю указательным пальцем небольшой круг.

— Про все эти впадины, вот здесь, считают, что они ледникового происхождения, так?

Арне наклоняется вперёд, чтобы лучше видеть, и отвечает:

— С той поправкой, что в последнее время стали предполагать, что некоторые из них — это остатки гидролакколитов.

— Ну да, последний крик моды. А знаешь, что думает Сиббеле? Что это метеоритные кратеры.

— Метеоритные кратеры?

Лицо Арне от ужаса становится ещё длиннее, чем обычно. Он застывает с открытым ртом. Но его взгляд беспощаден.

— Метеоритные кратеры, — говорю я. — Новая точка зрения, и для меня очень привлекательная. Как раз в этих местах…

Очевидно, Арне так напуган тем немногим, что я сказал, что не в состоянии меня не прервать:

— Но ведь местный грунт полностью состоит из песка и камней, нанесённых ледником. Когда потеплело настолько, что большая часть льда растаяла, это была каша из камней, песка и глины, в которой время от времени попадались ледяные глыбы. Потом растаяли и эти глыбы. На их месте теперь находятся впадины, обычно заполненные водой. Такие впадины встречаются повсюду, где был ледник, на севере Германии, в Канаде. Нет никаких причин приписывать их метеоритам!

— А почему обязательно нужно приписывать всё льду?

Я вздыхаю, но продолжаю:

— Замечательно, например, что все эти впадины практически круглые.

— Практически круглым становится всё, что тает. Ледяные глыбы точно так же, как и метеориты.

— Думаешь?

— А почему, собственно, большой метеорит должен быть круглее, чем кусок льда?

Я тоже этого не знаю. Я ненадолго замолкаю, потом говорю:

— Всё-таки это удивительная гипотеза. Я сделаю всё от меня зависящее, чтобы доказать, что некоторые из впадин — действительно метеоритные кратеры. При одной мысли об этом у меня учащается сердцебиение.

— В таком случае, на твоём месте я бы не слишком много об этом думал…

— Ну да, амбиций мне не занимать, я ничего не могу с этим поделать, хотя и отлично знаю, откуда эти амбиции взялись. Мой отец был талантливый учёный, ботаник, но он погиб, когда мне едва исполнилось семь лет. Он упал в расщелину, в горах, в Швейцарии. Через несколько дней после известия о смерти мы получили ещё одно письмо, в нём сообщалось, что отец получил должность профессора. Люди, которые произносили речи на похоронах, не знали, как его называть — «господин Иссендорф» или «профессор Иссендорф». Моя мать воспитала меня так, что я всегда считал себя обязанным каким-то образом продолжить карьеру отца.