Болшевцы
Шрифт:
— Помчал, ураган, — сказал ему вслед Почиталов.
В комнате Мелихова толпились обиженные — из числа прибывших в коммуну позднее. Их еще не отпускали в Москву. Они клянчили, настаивали, сердились. Перед кряжистым управляющим прыгал и кипятился маленький, тощий паренек и при каждом слове бил себя в грудь:
— Чем же мы хуже других, Федор Григорьевич? Почему же нас вы не пускаете?
Мелихов не громко, но веско доказывал парню, что отпускать его рано, что со временем поедет и он.
Накатников влетел в комнату, как ветер.
— На, вот! — грохнул он, протягивая Мелихову увольнительный билет. — Возьми обратно. Не поеду.
Смятая увольнительная лежала в широкой и крепкой ладони. Мелихов бросил ее в ящик стола и искоса, с ласковой ухмылкой посмотрел на быстрого парня.
— Хорошо, Миша! — произнес он дружески. — Съездишь в другой раз!
И, немножко помедлив, прибавил:
— Вот расскажи-ка, пожалуйста, этому человеку, что Москва от него никуда не уйдет. А то он все не верит.
Раздав увольнительные, Мелихов пошел по коммуне. Он проходил мимо открытой кладовки. Васильев, пыхтя, переставлял там мешки с крупой и сахаром. Около двери вертелся щупленький, голубоглазый Дединов, по кличке «Херувимчик». Мелихов давно присматривался к Дединову: в хрупком этом парнишке угадывался холодный цинизм, вероломство и лживость. Дединов вертелся около кладовки, разумеется, не спроста. Мелихов уже миновал кладовую, когда услышал зычный, сердитый голос Васильева:
— Ложи назад! Ложи, говорю, назад, паразит!
Раздался слабый вскрик Дединова.
Потом снова с угрозой прозвучал голос Васильева:
— Так и знай! За каждый кусок голову расшибу!
Первой мыслью Мелихова было вернуться и сделать Васильеву внушение, потом он махнул рукой и двинулся дальше:
«Драка в коммуне — это плохо, — думал Мелихов. — Но если коммунар дерется, отстаивая имущество коммуны, и предотвращает воровство, так это, пожалуй, уже не так плохо».
Отпуск
Осминкин в десятый раз перечитывал свою фамилию, вписанную чернилами в печатные слова увольнительного бланка. «Куда? — спрашивал он себя. — К родителям?» Он представил себе, как мать всплеснет руками, заплачет. Все же решил ехать домой — пускай порадуется.
Родителей Осминкин не видал уже около года, а не жил у них давно.
Отец его — серебренник, профессия — не ахти какая доходная и очень грязная. Домой возвращался прокопченный, денег приносил мало: пил. Мать зарабатывала сама: стирала, мыла, стряпала у людей. Дома хозяйничала сестра.
Ушел Осминкин от родных, когда познакомился с Морозовым. Произошло это так.
Осминкин бегал в школу. Учился он в первом классе. Учился хорошо. Учительница так прямо и говорила матери:
— Отличный мальчик, примерного поведения и лучший ученик в классе.
Витька перешел во второй класс. Мать пообещала сшить к осени новую рубашку.
— В школу пойдешь — нарядишься!
Летом Витя повадился ходить
В кино ребята бегали всей оравой, норовя проскользнуть бесплатно мимо зазевавшейся контролерши.
В это же лето Виктор пристрастился к футболу. Играли, правда, тряпичным мячом, но старательно и с азартом.
Домой он приходил со сбитыми ногами. Мать укоризненно качала головой:
— Смотри, не вздумай играть в башмаках!
— В каких? — удивился Виктор.
— А вот которые я тебе куплю. Только для школы и покупаю, а так — на вас разве наготовишься!
Осенью она сама повела Виктора в школу. На нем были новые башмаки и рубашка. Всю дорогу мать заботливо предостерегала:
— Смотри, не разорви!
Однажды Виктор в школу не пошел, не пошел и на следующий день.
Уже похолодало. На пустыре встречаться стало холодно, сыро — ни сесть, ни поиграть. Витька наладил ходить к новому приятелю Васе Морозову. Морозовых было четыре брата. Старший был выслан из Москвы; второй, Константин, занимался воровством и помаленьку приучал к этому Васюка, а самый младший из братьев чурался их, обходил. Любил, говорят, музыку и ездил куда-то в центр учиться.
Мать Морозовых — вдова (ее покойный муж содержал трактир) — боялась при сыновьях сказать лишнее слово. Сейчас же кто-нибудь из них на нее прикрикнет, попрекнет:
— Но-но, поговори! Тебе батька на детей деньги оставил! Куда деньги дела?
А деньги у вдовы одолжил ее родной брат, да так и не возвратил: мол, разорила революция.
Старуха боялась сыновей, боялась милиции. У нее всегда дрожали руки, и когда она нюхала табак, то просыпала его на засаленную бордовую кофту.
Дружбу Виктора и Василия одобрял Константин:
— Это хорошо, что корешками становитесь. У меня вот есть такой дружок, да его сослали, никак не могу узнать — куда. Да все равно узнаю. Человек не иголка — не потеряется.
Домой Виктор возвращался неохотно. Временами он даже жалел, что у него есть отец, мать, сестра. Он завидовал Константину и Василию. Не раз хотелось войти в дом с насупленными бровями, сказать матери что-нибудь обидное и дерзкое, как покрикивали на свою старуху Морозовы: «Заткни плевательницу!» или «Не суйся, куда не спрашивают!» Но всякий раз мать встречала его заботливыми расспросами о школе, совала кусок хлеба, иногда конфетку, и Виктор смягчался, ослабевал.
Он пил морковный чай и вдохновенно врал что-то про школу, про то, как его опять хвалила учительница. Придумывать каждый день новое надоедало, и он все чаще стал повторять одно и то же.