Болшевцы
Шрифт:
Мать покорно качала головой, потом переспрашивала:
— А ведь это она тебе еще на прошлой неделе говорила.
— Она любит одно и то же повторять! — вывертывался Витька без всякого смущения.
— Да и то сказать, вас много, а она одна, — успокаивалась мать. — Где на всех новое-то придумаешь. Трудная у нее должность. Ты учительницу люби!
— Я ее люблю, — говорил Виктор, правдиво глядя матери в глаза.
Открылось все это само собой.
Мать встретила учительницу на улице. Поклонилась.
— Жаль мне вашего мальчика. Он такой способный. Не надо было его в мастерскую отдавать.
— В какую мастерскую?! А разве он к вам в школу не ходит? — испугалась мать. — Где ж он, разбойник, пропадает? — закричала она в голос.
Вечером обо всем узнал отец. Он бил Виктора и допрашивал;
— На кого ты нас поменял? На кого?
Витька молчал, рукавом вытирал слезы.
— Отступись ты от него. Убить так можно, — упрашивала плачущая мать.
— И убью, — пообещал отец, больно ударив сына по голове.
На другой день Виктора из дома не выпускали. Мать ходила в школу. Учительница обещала принять Виктора среди учебного года. Вечером Витьку опять бил отец:
— Не будешь учиться — шкуру сдеру! Однако ученье так и не наладилось.
Весной Виктор переселился к Морозовым совсем. По старой привычке он еще заходил домой, но мать постоянно встречала его слезами и причитаниями, и Виктор, недовольный, уходил. До ворот его всегда провожала сестра и, нетерпеливо оглядываясь, жадными глазами следила за витькиными руками: она ждала, даст он денег или нет.
— Матери передай, — неизменно говорил Витька, сунув бумажки в руку сестре.
— Она не возьмет, — привычно отвечала сестра и торопливо убегала во двор — боялась, что Витька передумает, отберет обратно.
В критические минуты Морозов советовал Витьке:
— Иди ночевать к своим. Как бы не пришли по нашу душу.
Виктор покорно плелся к знакомому переулку, но медлил заходить в дом. Он несколько раз проходил взад и вперед по длинной Мещанской и, дотянув допоздна, тихонько стучал в дверь.
Отец, если был дома, сурово выговаривал матери:
— Чего ты гоношишься? Опять подлецу постель стелешь? Гони его, откуда пришел.
Виктор, сидя на кухне, смотрел веселыми глазами, будто отец ругал не его, а кого-то еще.
Иногда он приносил домой продукты. Мать отмахивалась:
— Полно, Витя, зачем нам?
Но велик был соблазн, и продукты она оставляла. Виктор стал уже совсем взрослым. Даже мать начала пугаться дерзкого взгляда сына.
— На кого ты злобишься? — спросила она его раз.
— Я? — удивился Виктор. — Да чего ж мне злобиться? Я сам себе хозяин. Вот с весны буду в футбол играть.
— Чего? — переспросила мать.
— В футбол буду играть. Понимаешь? Мяч гонять буду.
—
Но гонять мяч Виктору не пришлось. Его вместе с Морозовыми арестовали вовремя кражи. В милиции, куда их привели, начальник сразу признал Морозовых:
— Вы опять тут?
И, повернувшись к Витьке, удивился:
— А ты, красавец, за что попал?
— С ними, — объяснил милиционер.
— Ишь ты! — еще более удивился начальник. — Что ж это ты, молодой товарищ, такими делами занялся? А? Сколько тебе лет?
— Много, всего не сочтешь!
Глаза Виктора смеялись, будто с ним шутили, и он только ждет, когда начальник разрешит уйти домой.
Но начальник вдруг нахмурился и придвинул лист бумаги:
— Что ж, будем писать протокол.
Виктор рассчитывал, что и на этот раз его выпустят, как выпускали раньше. Он упорно повторял, что он несовершеннолетний, случайно попал в эту компанию, но начальник, косо посмотрев на него, сказал:
— Хитер ты, братец! — И Виктор впервые познакомился с тюрьмой.
Воровал Виктор легко. Все шло как по маслу. Старший Морозов одобрял: «У тебя рука счастливая». Раз он обронил в квартире, которую только что «взяли», документы. Передав вещи Морозовым, Виктор вернулся в ограбленную квартиру и разыскал свой документ. Хозяева еще не возвращались. Из озорства Виктор прихватил банку с вареньем. Вечером он угощал Морозовых и все посмеивался, когда старший Морозов говорил, что вороной быть нельзя, а еще глупее — возвращаться. И кто это с собой носит бумаги кроме «липовых»?
В тюрьму Осминкина брали не надолго: то верили его слезам и отпускали как малолетнего, то теряли протоколы, и Виктор мирно возвращался в переулок у Красной часовни. Опять начиналась привычная жизнь — грабеж, барышник, карты, вино, поимка… Витьке казалось, что никакой другой жизни и быть не может. Круг знакомых в тюрьме расширился. Виктор был уже не новичок: его знали в Грузинах, в Марьиной роще, на Бутырках.
Он не любил Замоскворечья. Однажды там поймали с поличным и били старшего Морозова, а Виктор стоял в толпе и, покусывая губы, все смотрел на избитое, окровавленное лицо Константина.
— Как бьют, проклятые! Ну их к чорту!
В двадцать третьем году Виктор сел крепко. Он перепробовал все свои штучки — совал следователю свои года, несознательность и прочее, но ничто уже не действовало, и его выдержали в Бутырках.
Осминкин пробовал навести справки, где Морозовы, но никто не знал. Матери Виктор не писал, хотя и не сомневался, что старуха, напиши он ей, придет украдкой и в узелке принесет махорки и лепешек.
«Пусть думает, что убили. Поплачет, может, легче станет».