Большевики
Шрифт:
— Всем можно, что ли?
— Да, кто захочет; только мало, я думаю, таких найдется, каждому помират-то не охота.
— Чего помирать. Может, нам по безграмотности да серости прощение будет…
— Ага! Дожидайся, — протянул Арон. — Мне уже докладывали из местечка, что прошлой ночью, вот так как вы, пришли беглые мужики к генералу, а он и слушать их не стал, а приказал просто повесить.
— А может нас послухает! — не унимался старик.
— Попробуй, — со смехом ответил Арон, потом добавил серьезно: — А те, которые эту белую сволочь хотят совсем прогнать из этих мест, пусть останутся. Бумагу я
— Знаем. Слышали! — сердито замахал руками старик. Буде брехать! Красная армия идет… Тоже… Ты намедни — соврал раз! Слышали. Другой раз не обманешь!
— Так, так, Иваныч! — раздавались голоса из толпы.
— Мы эфто уже слыхивали… Поновее чего подай.
— А не верите, — почти вскричал Арон, — то проваливайте. Мы вас не держим. А бумага — вот она. — Арон ударил себя по карману.
— А ты покажь, давай нам, мы посмотрим — протянул руку старик.
— Многого захотели, старик.
— Давай! Ничего там, — заговорили многие голоса из толпы.
В это время из-за землянок вышли два босоногих партизана с винтовками на ремнях. Сильно забрызганные грязью засученные выше колен штаны и подпоясанные веревками рубахи были насквозь вымочены и плотно прилегали к мускулистым телам. Между ними шел, сгорбившись, крестьянин. Могучие плечи у него были опущены. Руки болтались точно чужие. Ноги ступали как придется. Обнаженная седая голова была мокрая от дождя. С седых волос и бороды капала вода. Одет старик был в истрепанный солдатский костюм и сапоги с широкими голенищами. Все внимание толпы сосредоточилось на старике. Три партизана пошли навстречу идущим, внимательно всматриваясь.
— Да никак дядя Федосий, — воскликнул один из них, засматривая в лицо старику.
— Ен, ен! — подтвердили другие голоса. — Что с мужиком-то сталось?
— Откуда, старик? — спросил Арон.
— А из местечка я, — каким-то придушенным, глухим голосом ответил старик.
— А что стряслось с тобою? Или заблудился в лесу?
— Пришел к вам. — старик встал на колени. Служить пришел… Разорили… Убили меня… Старик навзрыд заплакал, как ребенок. Арон подбежал к нему и поднял его на ноги. Придерживая одной рукою, другою хлопал по плечу.
— Успокойся, друг — говори, что было… Кто обидел?
— Офицеры обидели… Дочку снасильничали, замучили, и — и-и-роды… Стешу мою милую… Голубку… На себя руки наложила — ох… Старик опять зарыдал.
Толпа бородачей стояла подавленная.
— Смотри-ка, — неслось шепотом из толпы. — Намедни черный, как ворон был, а ноне сед, как лунь… Э-ге-ге. Вот тебе и милостивцы!
— Ну, а потом, дядька, что было? — спрашивал Арон.
— Не успел похоронить… как опять беда. Племяш был у меня… Не свой, но как родной был… Застрелили… Да знали, что наш… Приехали ночью казаки. Меня и старуху выпороли, ограбили… На улицу выгнали ночью, — подожгли дом… И тушить не дали. Все сгорело… Ничего теперь нет у меня… Старуха на улице ночью околела… Вот похоронил, а самому, куда деваться?.. Вот и к вам. Примите, Христа
— Встань! Встань, дядька! — говорил Арон, поднимая старика, точно пушинку. — Оставайся у нас… Скоро сюда армия красная придет. Отобьем местечко… А там уж Советская власть тебя не забудет, и дом новый отстроит и на обзаведение даст.
— Куда уж мне! — упавшим голосом говорил дядя Федосий. — На что уж мне это… Мне бы… помереть бы…..
— Ничего, поживем еще!..
— Дядя Федосий, а, дядя Федосий! Как там моя домашность и семейство? — приблизившись, спросил приземистый мужик с серой бородой лопатой, с быстро моргающими маленькими глазками.
Дядя Федосий вначале махнул рукою, а потом сказал:
— Отец за тебя сидит… Бьют, говорят… Всю живность со двора согнали… Ликвидировали, значит.
— Ага! — протянул мужик, почему-то одобрительно кивнул головою, поежил плечами и протяжно вздохнул.
— Председатель, — позвал Арон.
— Что-сь? — Председатель был уже возле Арона.
— Устрой старика хорошенько. Накорми. В наряд не посылай — пусть отдохнет.
— Пусти его ко мне… — попросил мужик, у которого был арестован отец.
— А у вас свободно?
— Места хватит.
— Ну, ступай, брат. Обсуши его. Да с допросами не приставайте… — Дядю Федосия увели.
Большая половина митинговавших партизанов уже разбрелась. Оставшиеся стояли, понурив голову:
— Так вот что, товарищи, — обратился к ним Арон. Вы видели и слышали. Если мне не верите, так своим односельчанам поверьте. А мое последнее слово к вам будет таким. Даю вам волю. Ступайте на все четыре стороны, если не хотите оставаться здесь и сражаться за свое добро, за Советскую власть… Но те, которые из вас останутся в лагерях, те… никаких у меня разговоров! Дисциплина должна быть! Сегодня ночью их в караул! Слышишь, председатель?! А если что — я церемониться не буду. Дело военное. Расстреляю!! Поняли, товарищи?!
— Поняли, — ответили два нерешительных голоса.
— Ну, так ступайте, товарищи.
Мужики по-двое, по-трое молча разошлись в разные стороны. Все время молчавшие Федор и Фролов заговорили разом.
— Нужно сейчас же посовещаться. Непременно… Потом нам нельзя быть не вооруженными. Ты, Арон, вооружи нас хорошенько.
— Ладно. Ладно. Пойдемте к себе и там поговорим.
Михеев шел позади всех и думал, что будет с отрядом через три дня. «Может быть плохо» — решил он.
Между тем серая пленка туч стала разрываться в клочья верховым ветром. Клочья облаков стремительно помчались на север.
В просветах между ними показалось ясное голубое небо. Грязная глинистая вода в лужах пачкала эту голубизну в своих отражениях. Внезапно солнечный луч прорезал воздух, и вся поляна разом заискрилась, засияла блестками.
Совещались в маленькой землянке, где жила Феня с женою председателя. В землянке было тепло и душно. От грязного после дождя пола поднимались влажные испарения. На маленьких пнях и на вещевых ящиках сидели Арон, Федор, Фролов и Михеев. Фене нездоровилось. Она, бледная и неподвижная, лежала на целой горе сухой соломы. Чья-то рука накрыла ее по грудь полушубком. Свет падал в четырехугольное отверстие, служившее дверью. Лица у всех сосредоточились и напряглись.