Большие деньги
Шрифт:
– Интересно, – сказала Мэри.
– Мэри, дорогая, ты еще такая молодая и такая… милая. – Он долго глядел на нее своими глазами навыкате, сидя в кресле, обитом зеленым плюшем.
За окном пролетали покрытые снегом горы, окруженные скалами с зелеными проплешинами мха, опоясанные, словно черными кружевами, голыми ветвями деревьев.
– А что, если нам пожениться, когда приедем в Вашингтон? – вдруг выпалил он.
Мэри только отрицательно покачала головой и тут же вернулась к проблемам защиты забастовщиков. Она с улыбкой сказала ему, что пока не думает о браке и что он очень-очень к ней добр. Она считает его настоящим другом.
В Вашингтоне
Он доставал вино в румынском посольстве, и после продолжительного рабочего дня в офисе они в уютной обстановке устраивали вкусные трапезы вдвоем. Он все время говорил, говорил, о любви, о важности здоровой сексуальной жизни для мужчин и для женщин, причем так убедительно, что в конце концов она ему отдалась. Он был с ней таким нежным, таким ласковым, что иногда ей казалось, уж не влюблена ли она в него на самом деле. Он все знал о контрацептивах и всегда очень мило шутил по этому поводу. Теперь она спала в одной постели с мужчиной, но, если честно говорить, это ничуть не изменило уклада ее привычной жизни, во всяком случае, не настолько, как она ожидала.
На следующий день после инаугурации Уоррена Гардинга [21] в холл небольшого офиса Джорджа на Джи-стрит вошли два молодых человека с нездоровым цветом лица, в бесформенных серых кепках. Один из них был Гас Московски – грязный, уставший, осунувшийся, с запавшими щеками.
– Хелло, мисс Френч! – поздоровался он с ней. – Прошу познакомиться, мой младший брат. Не тот, не штрейкбрехер, другой… Ты, как всегда, отлично выглядишь.
– Ах, Гас! – воскликнула она. – Тебя выпустили!
21
Гардинг Уоррен (1865–1923) – президент США (с 1921 г.); проводил политику экспансии на Дальнем Востоке и в Латинской Америке.
Он кивнул.
– Был новый суд, дело закрыто… Но должен тебе сказать, что там, в этой холодной каталажке, не так уж и здорово.
Она повела их наверх, в кабинет Джорджа.
– Мистер Берроу непременно захочет получить всю информацию о положении сталелитейщиков из первых рук.
Гас сделал странный жест рукой, словно отталкивая от себя какого-то невидимку.
– Нет, ты ошибаешься, мы же теперь не сталелитейщики, мы обычные бродяги… Твои друзья сенаторы неплохо запродали нас. У любого сукина сына там, в Питтсбурге, есть в руках черный список. Моего старика взяли на работу обратно, но только платят ему сейчас по самым низким расценкам – пятьдесят центов в час, а не один доллар десять центов, как прежде. Да и то работу ему дали только после того, как поп заставил его поцеловать Библию и поклясться, что он никогда больше не вступит в профсоюз… Многие возвращаются на родину. Мы с братом тоже уехали в Балтимор, надеясь наняться там на какой-нибудь пароход, но там столько своих желающих стать матросами, что через эту толпу на пристани и
Мэри пыталась уговорить их взять у нее немного денег, но они, покачав головами, ответили:
– Нам подачки не нужны, мы еще способны работать. Они уже готовы были уйти, когда вошел Джордж.
Кажется, он не очень обрадовался, увидев их, и тут же принялся читать им лекцию о неприятии насилия. Если забастовщики не угрожают насильственными действиями и не позволяют сбивать себя с панталыку кучке большевистских агитаторов, то те люди, которые на самом деле ведут серьезные переговоры по урегулированию конфликта, наверняка сумеют добиться для них более выгодных условий.
– Не собираюсь спорить с вами, мистер Берроу. По-вашему и отец Казински был красным, и Фэнни Селлерс проломила череп полицейскому. И после всего этого вы еще утверждаете, что стоите на стороне рабочего класса!
– К тому же, Джордж, – подхватила Мэри, – даже сенатский комитет был вынужден признать, что насилие было проявлено со стороны депутатов штата и полицейских… Да я и сама все видела, если хочешь.
– Само собой, юноши… я знаю, против чего вы выступаете, и не отстаиваю интересов индустриального треста… Но, пойми, Мэри, я хочу донести до сознания этих ребят только одно – когда происходит нечто подобное, то сам рабочий становится своим злейшим врагом.
– Рабочего человека постоянно обманывают со всех сторон, куда ни кинь, – сказал Гас, – сразу и не поймешь, кто же больше надувает его, друзья или враги… Ну да ладно, нам пора.
– Ребята, прошу извинить, но у меня очень много работы. Мне хотелось бы, конечно, послушать вас, проанализировать ваш опыт. Может, в другой раз, – сказал Джордж, усаживаясь за свой письменный стол.
Мэри Френч проводила их до двери. Там шепнула Гасу:
– Ну а как насчет инженерных курсов в Карнеги?
Глаза у него теперь были не такими голубыми, как тогда, до тюрьмы.
– Что насчет? – переспросил Гас, не глядя на нее и неслышно закрывая за собой стеклянную дверь.
Вечером, когда они ужинали, Мэри вдруг, вскочив на ноги, выпалила:
– Послушай, Джордж, мы с тобой несем такую же ответственность за предательство сталелитейщиков!
– Чепуха, Мэри, во всем вина их вожаков, которые выбрали неверный момент для объявления забастовки и сами вынудили боссов обвинить их в проповедовании идиотских революционных идей. Организованный рабочий класс каждый раз получает по зубам, как только начинает вмешиваться в политику. И им всем это отлично известно. Мы с тобой делали для них все что могли.
Мэри Френч принялась взволнованно ходить взад и вперед по комнате. Она вдруг почувствовала необъяснимый приступ ярости.
– Именно так говорили в Колорадо-Спрингс. Лучше мне вернуться к матери и заняться там благотворительностью – это честнее, чем жить за счет рабочего класса.
Она все расхаживала по комнате. А он сидел не двигаясь на своем месте за столом, который она старательно застелила свежей белой скатертью, поставив в центре вазочку с цветами. Мелкими глотками попивая вино, он клал небольшой кусочек масла на уголок крекера, на него – кусочек сыра рокфора, потом откусывал этот крохотный бутерброд, снова клал кусочек масла, снова кусочек сыра, снова откусывал и принимался тщательно все разжевывать. Она чувствовала, как он шарит своими глазами навыкате по ее телу.