Большие неприятности

Маркуша Анатолий Маркович

Мы беспрепятственно достигли рубежа атаки, штурмовики с ходу подавили несильное зенитное прикрытие и принялись обрабатывать самолетные стоянки, бензосклады и склады боеприпасов...

Противодействия с воздуха не встретили. И Но­сов вполне разумно подключил свою восьмерку к атакам штурмовиков.

А я с группой ходил над аэродромом. Выше огня и дыма. Мои ребята только головами крутили: «мессеров» не было, но они могли появиться.

Штурмовики и группа Носова работали, как на полигоне: повторяли заход за заходом; бомбили и расстреливали цели, привередничая, — выбирали, что позаманчивее...

Шло

время. И можно было уже сказать: вылет получился!

Наученньш опытом, зная, сколь азартен Носов, я нажал на кнопку передатчика и, подражая низко­му, с хрипотцой голосу командующего, сказал:

 — Штурмовики, маленькие, — сбор! Не увлекаться!

Я видел, как штурмовики сработали отход; видел, как заняли свое место истребители, и сам уже начал разворачивать свою шестерку к дому, когда мне на глаза попался летевший много ниже одиночный «мессершмитт». Он перемещался как-то странно: рыскал вправо и влево... заметьте — один.

Я сказал:

 — Остапенко, прикрываешь дальше звеном. По­нял? — И, убедившись, что Остапенко понял, велел ведомому: — Миша, тихо за мной...

Мы спикировали ниже одиночного «мессершмитта». Я сказал:

 — Пристраиваемся, ты — справа, я — слева.

Мы подошли и встали с ним крыло в крыло, как на параде. Фашист поглядел на меня; я показал: пошли на посадку! С нами! Не думаю, что он пришел в восторг, но... война шла к концу... и, главное, куда ему было деваться?..

По рации было слышно, как штурмовики благо­дарили Носова за отличное прикрытие... хотя, между прочим, прикрывать их на этот раз было не от кого. Потом Носов приказал группе перестра­иваться на посадку и недовольно спросил Оста­пенко:

 — Абаза где?

Мы подошли к аэродрому, когда Носов начинал третий, предпоследний разворот. Я сказал:

 — Внимательно, Миша... вспухни чуть-чуть... та-а-ак, хорошо, колеса пока не высовывай.

И показал фашисту: выпускаем шасси. Видел — он метнул взгляд вправо, но понял: второй русский не ушел, висит над самой кабиной, дернешься, угодишь под винт... И выпустил шасси. После этого он поглядел на меня с вопросом.

Международным жестом всех авиаторов — отто­пыренный большой палец над кулаком — я пока­зал: все в порядке...

Мы начали снижение. Я сказал:

— Миша, отстань немного и держи пушку под пальчиком.

— Понял, — ответил Миша и чуточку приотстал.

— Пока он не выключит двигатель на земле, стереги паразита, Миша, — сказал я.

Мы благополучно усадили «мессершмитт» на нашем аэродроме. И сели сами.

Потом, как всегда, уже ближе к вечеру состоялся разбор полетов.

У меня, кажется, были все основания ожидать если не восторга, то похвалы: все-таки не каж­дый день приводят истребители «языков» в свое расположение. Но все пошло не так, как я думал.

Игнорируя финал вылета, Носов спросил:

— Кто тебя дергал за язык объявлять «горба­тым» сбор и отход?

— Так ведь по расчету времени... — начал я.

— Ведущий «горбатых» слепой? И я слепой?

— И «горбатые», и вы увлеклись...

— Почему ты, Абаза, в чужом глазу соринку видишь, а в своем — бревна не замечаешь? Погнал­ся тихарем за отбившимся от стада «мессером», а группу без спроса передоверил

Остапенке... Это правильно? Любишь себя показывать... людей удивлять. Скажи, ты для чего воюешь?

Чувствуя, как кровь забилась у меня в шее, под скулами, за ушами, я сказал:

— Для победы... и больше ни для чего, товарищ майор.

— Так ли, Абаза?

— Так точно.

— И ты не станешь обижаться, если мы не запишем этого фрица на твой счет? Рассудим так: прилетел он сам, снизился сам... и сел сам. Верно? А у тебя и боекомплект нетронутый... Согласен? Ну-ну, что скажешь?

— Служу Советскому Союзу, — сказал я. — Мне­ния не имею, так что, как прикажете, товарищ майор.

Прошло дня три. Страсти как будто улеглись, обстановка складывалась благоприятная, и я ре­шил сунуться к Носову, попросить разрешения слетать на моем «мессере». Сначала он сделал вид, будто не понимает, о чем речь. Потом, видя, что я не отстаю, сказал:

— А для чего?

— Как для чего? Для интереса и, наверное, для пользы дела, — сказал я. — Суворов еще велел изу­чать противника...

Носов отмахнулся:

— Не в моей власти.

— Разрешите обратиться к командиру дивизии?

— Война же кончается, ну для чего это тебе, Абаза?

— Тем более, — сказал я, — после войны поздно будет — тогда уже точно не слетаешь.

Почему-то именно в этом месте Носов разозлился всерьез:

 — Ты мне хуже горькой редьки надоел, Абаза! Вечно больше всех надо, всегда лезешь...

А на другой день неосторожно развернувшийся бензозаправщик зацепил «мессершмитт» за плос­кость и вывел машину из строя. Конечно, молено бы без особых хлопот отремонтировать, да кому охота возиться — война кончалась...

И сегодня жалею — не слетал.

Вообще-то жадность — плохо. Но одно исключе­ние признаю: жадность к полетам. Летчик должен летать. Хоть на воротах, хоть на метле — летать!

* * *

Мальчишкой я часто и подолгу болел. Бывало, месяцами не выходил на улицу. Я ошалевал от унылого лежания в кровати, от тошнотворных запахов лекарств, от одиночества. Днями и неделя­ми я видел только пустое окно перед глазами и затейливый скос потолка. Окно бывало то голубое, то серое, то ослепшее, когда наступала ночь. Вытя­нувшись на спине, я смотрел в окно и видел небо. Видел мыльные замки — облака, изменчивые и вдохновляющие, и невольно спрашивал себя: а куда они плывут — облака? Почему?

Случалось, по осеннему небу проносились пере­летные птицы, бывало — клином, а бывало, тучей летели. И я спрашивал себя: а куда они летят, как находят дорогу?

Считается: важно отвечать на вопросы. Отве­чать, конечно, правильно и желательно — быстро. Но неужели задавать вопросы не менее важно? Особенно себе.

Вот стихи. От одних хочется плакать, а от других... от других — ничего не хочется. По­чему?