Большие неприятности

Маркуша Анатолий Маркович

Рань-ранища необыкновенная. Улицы вымер­шие, машины только штучные, и асфальт еще прохладный, даже пылью почти не пахнет...

Собираюсь и выхожу на площадь Маяковского.

Начинаю точно с того места, с которого когда-то давным-давно мы начинали под водительством пионервожатой Лены, — со ступеней концертного зала Чайковского.

Да, я решил два раза в неделю — по вторникам и пятницам — проходить Садовым кольцом, полный круг...

Для чего? Чтобы не заплывать жиром, чтобы двигаться: нет надежнее средства против дряхле­ния —

и чтобы доказать самому себе: Абаза кое-что еще может!

Только не думайте, пожалуйста, будто я сильно стараюсь продлить пребывание здесь, ну-у... в вашем обществе, на земле. Знаю: от смерти не уйти, никому еще это не удалось... А вот сделать так, чтобы не болеть, я надеюсь и верю, в моих силах.

И какая вообще это глупость, связывать понятие молодости с числом прожитых лет! Разве в годах дело, разве не бывает двадцатилетних стариков и семидесятилетних юношей?

Вся штука в потенциале души! В способности двигаться, удивляться, искать, радоваться, разоча­ровываться и не переставать надеяться. А потенци­ал рождает динамика.

С этим: «Да здравствует динамика, никакой ста­тики!» — я и выхожу на старт.

Когда-то первый этап был у нас этапом молча­ния. Теперь все кольцо предстоит пройти в молча­нии: разговаривать не с кем.

Иду ровным, неспешным шагом, вглядываюсь в дома, припоминаю, какие были в годы моего дет­ства, а какие — моложе меня.

Интересно, раньше в этом доме жили Форту­натовы.

За последние пятьдесят лет Митьку, то есть Дмитрия Валериановича, я встречал всего дважды.

Первый раз вскоре после войны. В школе устро­или тогда вечер «Нагни фронтовики». Увидел и не сразу узнал. Тощий он был, прихрамывал, звеня медалями. Вроде в войсках связи служил. Собирал­ся учиться в институте, только в каком — не запом­нил я.

А потом, лет через двадцать, он вдруг позвонил, заехал ко мне и сразу начал:

 — Припадаю по дикому поводу к твоим стопам! Один сын у меня — Серега. Вздумал лезть в авиа­цию, недоумок. Только ты можешь его отговорить. Силой авторитета. Сделаешь — на всю жизнь долж­ник...

Поглядел на Фортунатова. Стал он упитанным. Костюм хороший, ботинки по последней моде. И вообще — благополучие из него лучилось, спокой­ная уверенность в себе и своих связях. Едва ли терзали человека сомнения — вот только с сыном, Сережей, незадача вышла.

Никаких чувств к Фортунатову я в себе не обнаружил. Вообще, мне казалось, что пришел не Митька, а... его отец, тот, что был владельцем бывшей барской квартиры, с высокими лепными потолками, с дверьми, блестевшими зеркальными стеклами, и неисчислимым множеством мебели в комнатах.

— Не сделаю, — сказал я. — Нет.

— Почему? Мы взрослые люди, Николай Нико­лаевич, постарайся стать на мое место... Сере­жа — способный мальчик, но дурачок-романтик...

— Я понимаю и сочувствую, но не сделаю. Не сумею.

Интересно, а дом, между прочим, выглядит сегод­ня лучше, чем когда-то выглядел. Отремонтирован,

перекрашен. Был серым, угрюмым, а теперь свет­ленький, в желтизну отдает.

Мне навстречу, от площади Восстания, бежит седой человек в вылинявшем спортивном костюме, старых, растоптанных кедах. «Еще одна ранняя птичка», — отмечаю про себя.

У бегущего странное выражение лица: смущен­ное и надменное одновременно. Вроде и стесняется он раннего бега и вообще причастности к этому повальному увлечению, а с другой стороны, готов дать отпор любому, кто осудит...

Понимаю. Пока что ради здоровья и долголетия бегает много людей, но не большинство! А это всегда не просто — быть в меньшинстве. Когда все что-либо совершают или как-то одеты — в корот­ком ли, в длинном, — когда дружно высказывают известные истины, хорошо накатанными словами, и мысли не возникает — как бы кто не покосился, не осудил, не осмеял... Где большинство — сила. И ты прикрыт...

Незаметно пересекаю Новый Арбат. Движение заметно прибавилось. Но людей еще немного: мага­зины закрыты и откроются не скоро.

Иду, как шел, не прибавляя шага и не делая остановок. Пятнадцать километров для здорового человека не так и много. На этот счет никакого сомнения.

Другой вопрос: как бы вдруг не плюнуть, не сбить себя какой-нибудь «вводной»: «А на черта мне вся эта физкультура?» Или: «Скажи-ка, кто судьбу свою перехитрил?!» А тогда недолго и на троллей­бус вскочить или в метро нырнуть: «В конце концов я ни перед кем отчитываться не обязан. Шел, пока не надоело...» «Мое слово — мое: хочу — даю, хо­чу — забираю...»

Нет, по этому принципу я не стану действовать. Дойду.

Мои дети выросли при моем минимальном уча­стии: полеты, командировки, странное чув­ство — еще успею... Как, однако, долго я был уве­рен — торопиться не следует, на все хватит вре­мени. Скорее всего, такая уверенность даже хо­роша.

Но сегодня я во многом не смею упрекнуть ребят. Если один, на мой взгляд, бесхарактерный и мягко­телый, так чья это вина: его или моя? Положим, обоих, положим, его далее большая, но и я в ответе... Если другой эгоист, глухой к чужой жизни, так не потому ли, что и я болел этими нее боляч­ками?

Нет, нет, я не о наследственности думаю, не о генах, на которые так легко ссылаться: все и проще, и обиднее — я недополучаю сегодня то, чего недодал в свое время сам.

А дочь?.. О ней лучше не думать...

И опять знакомый дом!

Здесь я был в гостях у Наташи. Во взрослости уже. С женой, с сыном пригласили. Наташка познакомила с мужем, показала двух мальчишек.

Больше Наташи, больше мальчишек мне понра­вился хозяин дома — муле и папа.

Был он здоровенного роста. Широк и грузен. А ходил неслышно, и поворачивался легко, будто пританцовывая, и говорил не много, не мало — в меру. Не пылил пошленькими словами из развле­кательного гарнитура, но сострить мог неожиданно и лихо.