Большое гнездо
Шрифт:
Светлые глаза игумена затуманились от гнева, в горле его заклокотало, и голос снова перешел на крик.
— Что глядишь на меня, яко овца? Нечто и нынче не уразумел, что молодые ноги резвее старых? У тебя ж и ноги выросли в кривулину.
И замахнулся на послушника палкой. Митяй проворно отскочил на середину дороги и побежал, прихрамывая.
— Погодь ты, — смягчаясь, позвал Ефросим. — Куды зачастил?
— Дык сам про ноги сказывал...
— Ступай сюды.
Митяй боязливо приблизился.
—
Митяй нагнулся. Игумен ударил его палкой по спине:
— Так-то.
Успокоенно высморкался в подол рясы и осенил себя крестом. Митяй протяжно заскулил.
— Чо — больно? — ласково спросил Ефросим.
— Больно.
— По то и бью...
Дальше шли веселее. Митяй старался не отставать от игумена. Ефросим посматривал на него с добротой во взгляде.
«Ишшо поотешется, — по-стариковски мудро размышлял он. — Сердцем отходчив, душою добр».
Вспомнил, как метельной зимней ночью прибился Митяй к монастырю.
Пришел обоз с припасами из Обонежья. А когда стали монахи перетаскивать с возов в кладовую мешки и бочонки, увидели спрятавшегося за кадью с квашеной капустой Митяя.
Озорной был малец, дикой. Чернецам в руки не давался, кричал и царапался, как кошка.
— Ну-ко, вылезай, покуда цел, — сказал Ефросим. — Не то кликну кикимору, она тя приберет.
Незнаемое слово поразило Митяя. Уставился он на игумена посоловевшими от страха глазами, запищал жалостливо и тоненько, покорно дался Ефросиму. Унес его игумен в свою келью, смазал отмороженные ножки гусиным жиром, напоил теплым коровьим молоком с медом. Выходил мальца.
Дивились монахи: Митяя растил игумен, как родное дите. Одевал-обувал его, грамоте учил, возил с собою по деревням и в город, сказывал ему сказки и пел надтреснутым голосом духовные стихи. Привязался малец к Ефросиму, за отца родного любил и почитал (родителей-то его унесло на льдине в Онего-озеро, там они и сгинули). Привольно и сытно жилось ему в монастыре. Великое множество книг было собрано в келье у Ефросима — скоро научился Митяй читать бойко, а чернецам, собравшимся после молитвы и трудов праведных на монастырском дворе, сказывал о прочитанном.
Неспроста, отправившись изобличать перед доверчивыми новгородцами давнишнего врага своего Мартирия, взял Ефросим с собою и Митяя, — беседовал с ним игумен, не таясь, о сокровенном, прикидывал, как падет на голову недруга его праведное и гневное слово.
— Шибко осерчал ты на владыку, батюшка, — говорил ему Митяй. — Нешто и впрямь николи не радеет он о своем стаде?..
Ефросим останавливался, и прямой взгляд его наливался возмущением. Густые брови игумена, как два вороньих крыла, нависали над немигающими серыми глазками.
— Али пастырь есть тот, кто не радеет о сохранности овец своих? — вопрошал он с угрозой. — Отдал Мартирий стадо изголодавшимся
Ни много ни мало, а целых десять лет, почитай, прожил Митяй в обители у Ефросима, и лишь однажды, весною нынешнего года, приходили под стены ее с берегов Варяжского моря шведы. Монахи своими силами отбили приступ, но села вокруг монастыря сожжены были дотла, и многие новгородцы угнаны в рабство.
— Пастырь ли есть сие?! — вопрошал громоподобным голосом Ефросим, стоя посреди лесной дороги. Налетевший с невидимого за кустами Волхова напористый ветер закинул ему за плечи длинные ржаные волосы, глаза его судорожно блестели, рот кривился.
Но, когда вышли к реке и задержались на отлогом берегу, любуясь широким водным простором с раскиданными по его темной глади белыми гребешками волн, игумен успокоился. Морщинки на его щеках распрямились, глаза подобрели.
— Ах, лепота-то какая, — прошептал он. — Славен мир божий, созданный нам вo радость и успокоение. Велика его благодать, а человеци в неуемстве своем и всегдашней корысти оскверняют ее нечистым своим дыханием...
— Почто так страшно речешь, батюшка? — вдруг отшатнулся от него Митяй. — Почто хулишь равно правого и виноватого?
— Цыц! Сгинь ты, червь, — снова наливаясь гневом, оборвал его Ефросим и, запахнув откинутую ветром полу рясы, размашисто зашагал по берегу, выбрасывая далеко впереди себя тяжелую палку.
Перед самым Новгородом, в виду его белокаменных соборов и церквей, встречала Ефросима большая толпа горожан. Люди счастливо улыбались, кланялись ему низко и с трепетом подходили под благословение.
— Слава тебе, господи, — говорили, крестясь. — Сподобился старец. Явился заступник, теперь всем нашим бедам конец.
— Научи, отче, как быть...
— Устрой чудо, батюшка...
— Сжалься...
— Укроти владыку...
Высясь над толпой, довольный Ефросим окидывал людей ястребиным взглядом.
— Бог вас покарал, новгородцы, — изобличал он громко, но без негодования. — Погрязли в суете и довольстве, избрали себе негодных пастырей... Бог вас покарал!
— Прости, отче!
— Смилостивься. Скажи слово праведное владыке. Изобличи, окаянного, и всех, иже с ним.