Большое гнездо

Зорин Эдуард Павлович

— Ослобони от греха. Деток наших и сирот пожалей...

Обрастая все новыми людьми, распухая на новгородских улицах, толпа направилась к детинцу. Ефросим, вскинув голову, шел впереди.

— Мартирия!.. Мартирия сюды!.. — заорали мужики, собравшись у владычных палат.

Голос игумена перекрывал всех:

— Слышь, Мартирий, кличет тебя новгородский люд, — взывал он, повернувшись лицом к крыльцу, на котором грудились растерявшиеся вои. — Почто отгородился от своего стада? Выйди!..

— Выйди!.. Выйди!.. —

кричал народ.

Бледное лицо владыки припало к зарешеченному оконцу и тут же боязливо скрылось.

— Выйди, пес! — повысил голос Ефросим. — Хощет говорить с тобой вольный Новгород.

— Выйди! — эхом откликалось в толпе.

— А-а-а! — протяжно взлетел исполненный муки крик: били послуха — по голове, по запрокинутому лицу. Тяжело дышали, злобно глядели на окна.

— Почто орете?..

На крыльце показался тысяцкий — рука на мече, гордый взгляд скользит над головами мужиков. Рот гневно скошен.

— Владыку нам, — сказал Ефросим.

— Владыка немощен...

— Врешь!

Толпа зашевелилась — к подножью крыльца выбросили окровавленное тело.

— Твой послух?..

Тысяцкий отшатнулся, осенил себя крестным знамением.

— Кличь владыку, — шагнул вперед игумен. Толпа придвинулась к крыльцу.

— Христьяне, люди добрые, да где ж это видано, чтобы послуха били?! Вовсе на вас креста нет, — взмолился тысяцкий. — Истинно говорю вам, немощен владыка...

Стихло над головами. Люди топтались растерянно. Глаза Ефросима блестели безумно.

— Покажь! — брызжа слюной, выкрикнул он.

— Бог с тобой, Ефросим, — сказал тысяцкий. — Почто срамишь святое место?

— Место это погано, — оборвал игумен. — Покажь!..

— Покажь!.. Покажь! — снова ожила толпа. Люди полезли на крыльцо, толкаясь и падая; обрушили перила, ввалились в переходы, в темные углы и закоулки палат.

Мартирий лежал на лавке, наскоро укрытый коричневой сукманицей, белый и прямой, как покойник. Вокруг него смиренно стояли, сложив руки на груди, испуганные служки. Свечи горели, воняло мочой и ладаном.

Ворвавшиеся в ложницу люди, самолично узрев скорбь и великую немочь владыки, отступили к дверям. Крики стихли, послышались жалостливые голоса.

Отодвинув в сторону служек, Ефросим приблизился к ложу Мартирия. Склонился над ним — лицо к лицу, уперся бешеными глазами в полуприкрытые дрожащими веками глаза владыки, про себя подумал: «Смердит, как навозная куча», откинулся, пригнулся снова, снова выпрямился. Сплюнул.

За окнами ударили колокола, сзывая новгородцев к вечерне.

— Чада мои, — сказал Ефросим. — Помолимся в святой Софии за господа нашего Иисуса Христа. Возвысим глас наш ко всевышнему, испросим у него прощения за грехи наши великие...

— Сам служи, отче, сам! — послышались голоса.

Вслед за Ефросимом покорная толпа направилась к собору...

4

В тот самый день, когда Роман получил известие от Рюрика из Киева, во Владимире в светлой горнице у князя Всеволода сидел старший сын его Константин и, рассеянно слушая отца, сжимал в кулачке только что пойманную большую зеленую муху. У двери, выставив одно плечо выше другого, переминался с ноги на ногу поп Четка. Глаза его преданно пожирали князя, корявые пальцы рук оглаживали поднесенную к груди книгу в тяжелых досках с позеленевшими медными застежками.

— Сколь уж говорено тебе было, — ворчал Всеволод, — княжича не баловать, проказ его не покрывать, а ежели нерадив, то и наказывать или же мне доносить...

— Сын твой зело сметлив, князь, — отвечал Четка. — А проказы его не от нерадивости и лени, а от живого ума.

— Вырастишь мне дурня, — сказал князь. — Дружки его, сыны боярские, одно только и ведают, что баловать. А после отцы их идут ко мне чередой с жалобами на своих чад. Срам!

— Тебе ли ровнять княжича с боярскими отроками? — отвечал Четка. — У тех уж девки на уме, до грамоты ли им! Констянтин же и Юрий, младшенький твой, преуспели и в латыни, и в греческом, читают не токмо Святое писание, но и Досму Индикоплова, и Георгия Амартола, и Романа Сладкопевца...

— Изрядно, — подобрел Всеволод, выслушав Четку. — Ступай покуда... А ты останься, — задержал он сына.

Вскочивший было Константин снова покорно опустился на лавку, смотрел на отца исподлобья.

Всеволод встал со стольца, приблизился и сел с ним рядом.

— Экой ты дикой какой, — погладил он Константина по жестким волосам. — Почто хмуришься? Аль не по сердцу мои слова?.. Аль дума какая закручинила?.. Погоди, уж не обидел ли тебя кто?

— Не, — мотнул Константин головой.

— Тогда почто отца бежишь, сердца мне не откроешь?..

Княжич промолчал, прислушиваясь, как бьется в ладони обезумевшая муха.

— Не ворона тебя в пузыре принесла, — грустно сказал князь, стараясь поймать сыновний взгляд.— Родитель я твой, и ты моя кровь. Помнишь ли, как сказано у прадеда твоего Владимира Мономаха в его «Поучении»: «Что доброго вы умеете, того не забывайте, а чего не умеете, тому учитесь; вот как отец мой, находясь дома, овладел пятью языками...» Давал ли Четка тебе книгу сию?

Константин отрицательно мотнул головой.

— Ишь ты, — улыбнулся Всеволод. — Ромеев выучил наизусть, а о прадеде и слыхом не слыхивал...

Он встал, взял со стола и протянул сыну тоненькую книжицу с окованными серебром уголками.

— Ромеи зело учены, немцы тож и угры. Но и отцы наши, и деды, и прадеды во многих премудростях преуспели и были почитаемы не токмо на Руси, но и на чужбине. Вот зри, что сказано у Мономаха...

Он развернул книгу и, строго взглядывая на сына, прочитал нараспев: