Большое гнездо
Шрифт:
— Помереть бы мне...
— Помереть — дело не хитрое.
— Что делать-то?
— Смирись и не богохульствуй.
Веселица в сердцах бросил топор.
— Всё одно заладил: смирись да смирись... Нешто слов у тебя других нет, отче?
— Другие-то слова у других для тебя припасены. Ввергают помыслы твои в безумие, распаляют сердце. В смирении обретешь благодать, в смирении!..
Сорвался Мисаил на крик, глаза стали красны и неистовы — Веселица, испугавшись, даже отпрянул от старца.
— Ишь ты, божья тварь, — сам смутившись от неожиданного гнева, проговорил смиренник и торопливо перекрестился .— Господи, вводишь ты меня во грех, Веселица... Дай-ко топор!
Снова повесив на сучок однорядку, Мисаил с еще большим ожесточением принялся за лесину.
Неожиданно Теремок навострил уши, подобрал хвост, зарычал и вдруг, отчаянно залаяв, бросился в припорошенные снегом кусты.
Укутанная в меховую душегрейку, из-под которой выглядывали полы строгой монашеской ряски, на тропе показалась черница с плетенкой из луба за спиной и палкой в руке.
Остановившись над преградившим ей дорогу Теремком, она ласково проговорила:
— Собачка, собачка, вот тебе хлеба краюшка. Не ярись — пропусти к хозяевам...
Теремок не то понял ее, не то уловил ласковость в ее голосе — приветливо завилял хвостом, вернулся к Мисаилу и свернулся клубком возле его ног.
— Бог в помощь, люди добрые, — сказала монашка, выходя на поляну.
— Спасибо на добром слове, — ответил Мисаил и воткнул в лесину сочно хрястнувший топор.
Монашка подошла к Веселице, поглядела на него снизу вверх, улыбаясь, и певуче спросила:
— Не признал не то?
— Феодора это, — растерянно произнес Веселица, оборачиваясь к Мисаилу. — Вчерась вместе из города шли...
Мисаил посопел и строго пробубнил:
— Проходи, что ль, коли пришла.
— Спасибо, дедушка, — поклонилась ему Феодора. — Дай тебе бог здоровья.
— Здоров покуда, — ворчливо сказал Мисаил.
В тепле Феодора расстегнула душегрею и скинула к ногам плетенку.
— А я вам монастырского угощенья принесла, — сказала она.
Мисаил поставил в печь горшок с водой, подул на тлеющую бересту, подбросил в огонь сухих сучьев.
Оглядываясь, Феодора говорила с улыбкой:
— Хорошо у вас, чисто, прибрано, а живете без бабы...
— Тоже люди, чай, — сказал от печи Мисаил. Сидя на корточках, он чистил широким ножом репу и бросал в горшок.
Веселица, не отрываясь, разглядывал Феодору. Вот ведь чудно — шли вечор рядом, а не заметил он ни ее глаз, ни губ; не помнил даже — молода она или стара: заслонила весь мир от него обида.
Сегодня начали таять коловшие сердце льдинки, отпускала тягучая боль.
—
— Из монастыря, — потупила она глаза.
— Не черница ты...
— Грех так говорить, — отвечала с упреком.
— Не ведал я таких черниц...
— А каких ведал? — вскидывала она ресницы.
— Пахнет от тебя землей и травами...
— От земли я, Веселица. Вот и пахнет землей.
— Как звали тебя в миру?
— Малкой.
— Беда к беде путь ищет. Должно, шибко обидели тебя, Малка?
— Ох как обидели!..
Затаенную боль прочел в ее глазах Веселица. Запнулся, замолчал. Опустил голову на руки.
— Ты не молчи, Веселица. Ты говори, — тихо попросила Феодора. — Ты про себя расскажи...
— Про меня сказывать нечего. Пропащий я человек.
— Ты его, Феодора, не пытай, — глухо проговорил смиренник. — Нет у него ничего на уме, окромя Одноока. Как выхаживал я его, читал Святое писание. Ничо. Поку
да болен был, взывал к богу: спаси! А встал на ноги — и все заповеди забыл. Кощунствует и пребывает в постоянном грехе...
— Хочу смириться, а не могу, — сказал Веселица.— Бес меня оседлал...
— Не бес, но гордыня, — спокойно поправил Мисаил.
Не засиделась Феодора в гостях: ей еще в городе дел было невпроворот. Навязали монашки рукавиц для клобучника Лепилы. Они ему — рукавицы, он им — иное что.
— Тем и сыты, — сказала Феодора.
— Ваша игуменья тщится Одноока перебодать, — осудил Досифею Мисаил.
Феодоре понравился старец, старцу пришлась по душе Феодора. Но Веселице он сказал:
— Всё одно — баба. И знаться с ней — грех.
Окуривая после ухода Феодоры избу, чтобы изгнать нечистую силу, он бормотал молитвы и качал толовой:
— Зря приютил я тебя, Веселица. Отвернется от меня господь. Разгневается.
— Куды же мне?
— А вот куды хошь, туды и иди.
Но, когда Веселица собрал мешок и стал креститься на иконы, Мисаил вдруг обхватил его и, склоняясь к груди, заговорил сбивчиво:
— Прости меня, старого. Ей-ей, прости. Не ведал, что язык бормотал. Грешен, грешен еси...
Так и остался Веселица у Мисаила.
С того дня все реже вспоминал он Одноока и все чаще — Феодору. Подолгу сидел перед избой, смотрел на тропинку, ждал, когда мелькнет среди кустов ее знакомая душегрейка.
Но дни шли за днями, а Феодора не приходила. Крепкие легли снега, ударили морозы.
Однажды утром, взяв Мисаиловы лыжи, Веселица встал на них и отправился к монастырю...
Не зря беспокоился Веселица: с Феодорой и впрямь приключилась беда.