Большое испытание Серёжи Мерсенёва

Гравишкис Владислав Ромуальдович

ПЕРЕМИРИЕ

Однако был в больнице такой человек, которого Серёжа избегал. С главным врачом Вениамином Алексеевичем у мальчика сложились странные, неясные отношения. Операцию делали под наркозом, Серёжа ничего не помнил, но знал — ногу отнимал Вениамин Алексеевич. И необъяснимый страх охватывал мальчика, когда ему приходилось сталкиваться с главным врачом.

Вениамин Алексеевич понял это на одном из обходов,

заметив, как побледнел Серёжа во время осмотра и как внезапно участился пульс. Врач попытался разговориться, но мальчик угрюмо отмалчивался, и Вениамин Алексеевич оставил его в покое.

При обходах он молча просматривал историю болезни и делал вид, что не замечает мальчика. Он догадывался о том, что творилось в душе малыша, и старался ничем его не тревожить: ведь покой был теперь самым сильным лечебным средством, помогавшим мальчику оправиться от физического и морального потрясения.

Сейчас, когда Серёжа начал ходить, Зинаида Алексеевна приезжала не так часто, но звонила по телефону каждый день. Телефон стоял в кабинете главного врача, и обычно как-то так получалось, что в то время, когда Мерсенёва звонила Серёже, Вениамина Алексеевича в кабинете не было.

Однажды, вызванный к телефону, Серёжа с размаху открыл дверь и неожиданно увидел, что в кабинете сидит Вениамин Алексеевич и разговаривает по телефону. Опешив, Серёжа не знал, что делать: и телефон-то занят, и Вениамин Алексеевич сидит за столом, поблескивая очками.

— Подождите, подождите с протезом, уважаемая! — говорил Вениамин Алексеевич. — Кстати, он пришёл, ваш наследник. Передаю трубку, будьте здоровы. Заходи, заходи, малыш!

Серёжа подошёл и неохотно взял трубку. Он плохо слышал, о чём говорила мама, следя за крупными руками врача, перебиравшими какие-то бумаги. Ногти были коротко острижены, кончики пальцев коричневые, как у заядлого курильщика, который не употребляет мундштука. Серёжа знал, что желтизна — не от курения, а от иода, которым врач натирал пальцы перед операциями.

Отвечал Серёжа матери невпопад, кое-как, та встревожилась и начала выпытывать: уж здоров ли он, не случилось ли чего?

— Да здоров я, мама, чего ты, в самом деле! — нетерпеливо ответил Серёжа. Больше всего ему сейчас хотелось убежать в палату: он чувствовал, что врач нет-нет, да и взглянет на него.

Мама просила не обманывать, сказать правду, а Серёжа замолчал, догадавшись, что Вениамин Алексеевич говорил о его, Серёжином протезе. Почему надо подождать с протезом?

— Да я не обманываю, мама! Правда, правда, я совсем здоров.

Наконец мама положила трубку, и Серёжа торопливо пошёл к двери.

— Ну как, Серёжа: мириться будем? — неожиданно услышал он голос врача.

Серёжа остановился, оглянулся:

— Я...

— Знаю, знаю — сердит, — сказал врач. — Но подумай сам: что я мог поделать? Гангрена — это, знаешь, такое дело: или смерть, или операция.

Серёжа потупился: он избегал взгляда этого человека, казался нестерпимым блеск его очков.

— Благородная, да нелёгкая работа хирурга, — сказал Вениамин Алексеевич и вздохнул: — Когда-нибудь ты это поймёшь...

— А вы бы другой работой занялись, — невольно, само собой сказалось у Серёжи.

Вениамин Алексеевич усмехнулся, снял очки и стал протирать

стёкла. И внезапно выражение лица у него изменилось. Это был простой, добрый и, видимо, усталый старик, с которым совсем не страшно поговорить.

— А почему вы мне не разрешаете носить протез? — спросил осмелевший Серёжа, вглядываясь в серые, близоруко щурившиеся глаза.

— Протез не разрешаю? Скажи на милость!

— Вы сами по телефону говорили... С мамой... Я слышал...

— Правильно, говорил. Сам посуди: ты растёшь, и если заказать тебе протез — через пару лет придётся делать новый. Ходи пока на костылях — и легче, и здоровее.

Серёжа не думал, что на протезе труднее ходить, чем на костылях, но вот насчёт роста — это, пожалуй, правильно. Протезов и в самом деле не напасёшься, так же как и ботинок — износить не успел, а уже малы.

— А когда взрослый буду — тогда можно?

— Безусловно.

— И будет незаметно, что у меня нет ноги?

— Конечно. Бегуном не станешь, а ходить сможешь отлично. Придётся потренироваться, без этого не обойтись...

Серёжа молчал, размышляя. Тренироваться он согласен, без этого и в самом деле не обойтись: вот даже на костылях пришлось учиться ходить...

Вениамин Алексеевич надел очки, подошёл к Серёже и положил ему на плечо большую, мягкую Руку:

— Знаешь что, Серёжа? Честно скажу — не легко мне было решиться на такое дело. У меня свои ребята есть, все делал, чтобы предотвратить такой исход, два дня боролся с гангреной, раздумывал, но...

Он говорил спокойно, немного грустно, с сожалением. Серёжа, подняв голову, смотрел ему в лицо. И хотя Вениамин Алексеевич был теперь в очках, однако уже не казался таким чужим и строгим, как раньше...

НАКОНЕЦ-ТО ДОМА!

Серёжу выписали в весенний, тёплый день. Провожать вышли многие больные, дежурные сестры, Лидия Ивановна и даже сам Вениамин Алексеевич. Казалось, Серёжа и не рад такому вниманию: он нетерпеливо звал прощавшуюся с врачами Зинаиду Алексеевну:

— Ну, мама же! Ты скоро?

— Надоели мы ему хуже горькой редьки, — сказал врач.

— Трудно ему здесь пришлось, Вениамин Алексеевич, — оглянувшись на сына, сказала Зинаида Алексеевна.

— Было дело, было! — продолжал врач и подошёл к кошеве. — Ну, счастливого пути, Серёжа! Постарайся больше нам не попадаться!

— До свидания! Не попадусь! — полушутя, полусерьёзно ответил мальчик.

Кошева тронулась. На Светлом образовались большие наледи, и конюх Иван Захарович повёз Мерсенёвых кругом озера, береговой дорогой. Лес стоял чёрный, оголённый, набухший, на прогалинах в лучах солнца тускло мерцали тающие сугробы. Под ногами Серко, под санями хлюпала весенняя вода.

Чем ближе подъезжали к дому, тем больше веселел Серёжа. Он чувствовал себя здоровым, и его смешило, что мама и Иван Захарович относятся к нему, как к совсем беспомощному малышу. Правда, никто и словом не обмолвился о событиях той зимней ночи, но было ясно, что они не забыты, и Иван Захарович посматривает на Серёжу и уложенные рядом костыльки не просто так.