Большое кино
Шрифт:
— Моей дочери — Кит Рейсом, конечно. Боюсь, времени для этого осталось совсем мало. — Старуха пристально смотрит на меня своими твердыми, как оникс, глазами. — Будь внимательна: теперь все зависит только от тебя.
В конце зимы 1940 года она дала подруге телеграмму: «Дорогая Пози! После рождения дочери я не могу работать. Из-за войны Европа для меня закрыта, а на Дальний Восток я не поеду.
Америка — единственная надежда; ты — моя спасительница.
Шесть недель — вот все, о чем я прошу. Китсия».
«Дорогая Китсия! Поглощена академическим экспериментированием.
«Дорогая Пози! Ветреная художница скроется на чердаке, у непослушного ребенка есть няня. За сосредоточенность не беспокойся. Китсия».
«Дорогая Китсия! Если бы я могла все бросить! Пози».
«Дорогая Пози! Брось все! Верньер-Плана везет из Женевы африканские акварели. Это все, чем я могу тебя отблагодарить.
Китсия».
«Дорогая Китсия! Приезжай. Сообщи, нужны ли деньги. Пози».
«Что она от меня скрывает?» — гадала Китсия. Тем не менее ей нравилась перспектива покинуть Звар и снова оказаться среди старых друзей. Ее тревожило не затворничество, а мертвый период: работы не продавались, несмотря на уверения Верньер-Планка, что ее вот-вот признают.
Напоследок Китсия отправилась на базар. Это было единственное место, где она могла теперь работать. Она зашла в чайную, пробралась по захламленному проходу и оказалась в небольшом помещении, где сидели вокруг кальяна седобородые старцы. Они находились в трансе и не возражали против этой женщины, одетой как мужчина. В их черных слезящихся глазах не было ни малейшего интереса к Великой Шлюхе, как теперь именовал ее эмир.
Потом, снова оказавшись среди прилавков, она выбрала местечко для своего мольберта. Единственная женщина, не скрывающая свое лицо, да еще белая, она пыталась привлекать к себе как можно меньше внимания и рисовала то, что видела.
Она вспоминала Париж, вид из окон на цветочные прилавки в серой кружевной тени Нотр-Дам, и в душе ее росла печаль. Ей больше не суждено туда вернуться, настало время отказаться от прошлого и возложить все надежды на Америку.
Ее брат, сетуя, что из-за войны гражданские лица лишены л возможности свободно переезжать с места на место, использовал все свое влияние, чтобы сестра и племянница могли уехать с острова. Ребенок был очаровательным, но жена брата при виде малышки не могла обойтись без нашатыря. К тому же эмир утверждал, что у девочки глаза его убитого сына.
В конце мая мать и дочь сели на военный корабль, шедший через Суэцкий канал в Каир и Лиссабон, откуда перелетели в Гавану. Взлетая из гаванского аэропорта, они трижды были вынуждены возвращаться обратно из-за тропического шторма, но в конце концов все же оказались на американской земле. Путешествие на поезде из Майами в Нью-Йорк было для девочки захватывающим приключением: она всю дорогу прижималась носом к стеклу. В Нью-Йорк они прибыли на волне жары, превратившей этот серый город в пекло, а через неделю добрались до Бостона, откуда паром доставил их в Провинстаун, где среди дюн стоял дом Пози, носивший название «Замок на песке». Едва войдя в дверь, Китсия тут же плюхнулась на диван в гостиной и закурила черную сигарету.
— Фу! —
Китсия с наслаждением затянулась:
— Синий египетский табак, смешанный с гашишем.
Пози схватилась за сердце:
— Надеюсь, ты шутишь? От такой дряни можно тронуться рассудком.
— Я могу тронуться, только если не буду работать. Здесь я рассчитываю изменить подобное положение и полюбоваться океаном. — Она посмотрела в окно на стального цвета поверхность, покрытую белыми барашками.
— Что же не дает тебе работать — » — дочь или обстоятельства ее рождения ?
— И то и другое. — Китсия пожала плечами. — Но теперь она подросла, и я смело могу оставлять ее на нянино попечение.
— Она совсем не похожа на отца!
Женщины молча уставились на ребенка, который, безуспешно пытаясь встать, падал и заливисто смеялся. У девочки были прямые и черные, как у индианки, волосы, ярко-зеленые глаза, румяные, как яблоко, щечки.
— Защитный окрас, — тихо вымолвила Китсия.
— Я не понимаю, дорогая, как ты могла оставаться на острове после всего происшедшего? Ведь это вовсе не тот рай для творческой личности, каким ты его поначалу воображала.
Китсия хмуро уставилась на дикие розы, заглядывающие в окна.
— Иногда я и сама удивляюсь… Лоуренс Аравийский называл пустыню чистой.
— Зато Париж — грязная дыра, но как ты его любила!
— А теперь его еще испакостили боши!.. Нет, из Парижа я бы уехала в любом случае, война тут ни при чем. Пустыня действительно чиста, я не шучу. Она не обезображена человеческим присутствием, там ничто не отвлекает взор. Только это. — Она постучала себя по голове. — И еще свет! Свет, просеиваемый миллионами крупинок песка. Как он мерцает, Пози! Ладно, довольно. Лучше расскажи мне о своих экспериментах.
Пози, все не отводившая взгляд от окна, словно ждала кого-то, быстро ответила:
— Поразительно, что ты выбрала для своего «опроса именно эту секунду. Познакомься!
Двери распахнулись, и в гостиную ворвались соленый бриз и самое необыкновенное создание, какое Китсии когда-либо доводилось видеть.
Она была угловата, как мальчишка, но, завидя гостью, сразу обрела женственную грацию. Выпрямившись, как принцесса, она, придерживая что-то в юбке, вошла так величественно, словно несла на голове бесценный груз.
Судя по росту, ей было лет пятнадцать, однако во всем ее облике сохранилось нечто удивительно детское. Возможно, такое впечатление создавалось из-за старомодного покроя ее длинного голубого платья с высоким воротом и кружевной отделкой рукавов. Подол платья был мокрым от воды; в дом вместе с ней проник запах водорослей.
Девушка смотрела на Китсию, не скрывая любопытства:
— Вас называют леди и вы художница, с которой Пози водила компанию в Париже?
Китсия кивнула, продолжая разглядывать девушку. У той были огромные темно-синие, слегка навыкате глаза, волосы цвета осенней листвы — коричневато-рыжеватые. Китсия поймала себя на мысли, что, запустив пальцы ей в волосы, можно нащупать мягкое местечко на темени, как у грудного младенца.