Большое собрание сочинений в одной книге, Голявкин Виктор Владимирович

Большое собрание сочинений в одной книге

на обложку

Голявкин Виктор Владимирович

Шрифт:

А я здесь сижу. Просто глупо, когда папа там, а я здесь. Тем более он с целым войском. Тем более он в Баладжарах. Прямо, можно сказать, совсем рядом!

Я говорю Бобе:

– Слушай, ты можешь спокойно сидеть?

– Где сидеть? – спрашивает Боба.

– Ну, ничего не трогать?

– Чего не трогать?

– Ничего, – говорю, – не хватать и не трогать, а просто сидеть можешь ты или нет?

– Почему? – говорит Боба.

– Я к папе еду!

– И я хочу к папе, – говорит он.

– Ну тогда, – говорю, – собирайся! Быстрей!

…И вот мы с ним едем в поезде. Правда, мы с ним разбили

копилки – его мопса и мою кошку. Попадет нам за это от мамы. Но зато мы купили билеты. Мы едем с настоящими билетами. Как настоящие пассажиры. Нам не жалко копилок.

Очень медленно едет поезд. Ползет еле-еле. Скорей бы! А то папа нас не дождется. Уедет он с войском.

Боба заснул. Пусть спит, раз человек хочет спать.

Я смотрел в окно, а потом перестал, просто мне не до этого. Здорово, что мы сейчас едем к папе! Он, наверное, удивится, скажет: «Как вы вдруг здесь?!» Я скажу: «Я уже вовсе не маленький. Ты мне сам говорил. В чем же дело?» Папа, когда уезжал, сказал, что я, в общем, уже вполне взрослый, поскольку война и поскольку я старший. Что уж нас ругать! Ругай не ругай, все равно. Раз приехали.

Я стал думать про папу. Как папа мне рисовал корабли, замечательные, с парусами. Лучше всех кораблей была шхуна «Мария». Папа вовсю постарался. Ведь он плавал на этой шхуне. Он ее точь-в-точь знает. «Я не художник, – говорил папа, – но я постараюсь». Он так говорил, когда мне рисовал. Но лучше шхуны он ничего не нарисовал. Когда он рисовал ее, я подумал: «Вот так не художник! Настоящий художник». Вы бы видели рисунок. Замечательный был рисунок. Я его променял на мяч. Если бы был плохой рисунок, разве мне дали бы мяч? Ни за что бы не дали. Вот какой был рисунок!

Потом я про другое вспомнил. Как папа войну рисовал: идут в бой солдаты, палят пушки и много убитых. Он рисовал солдат в больших касках. В большущих зеленых касках. Но ведь их все равно убивали. Хотя они были в касках. Называл это папа «Баталией».

Я долго думал про это.

Как-то я не могу не думать. Я все время чего-нибудь думаю. Правда, чаще всего чепуху разную, иногда сам удивляюсь – как я такое думаю. Какой-то я, в общем, задумчивый. Только когда я в футбол играю, или когда в воду прыгаю, или когда пою песни, тогда я ничего не думаю. Я тогда просто прыгаю в воду, играю в футбол и пою себе песни.

Я думал и думал, и Боба проснулся.

– Это что, – говорит, – куда мы едем?

– Мы, – говорю, – едем к папе.

– А куда, – говорит, – мы к папе едем?

– Мы, – говорю, – едем в Баладжары к папе. Я посмотреть хочу, как мы подъезжать будем. Я папу в окошко увижу.

Он посидел, посидел, а потом говорит:

– Баладжары какие?

– Большие, – говорю.

Тогда он совсем успокоился. И стал в окно смотреть.

Смотрел он, смотрел и опять заснул.

Качается поезд ужасно. Любой заснет. Я такой, в общем, выносливый. Как Чапаев погиб, слыхали? Часовые-то все уснули. Белые к ним подкрались и всех – раз! раз! – закололи. И на Чапаева бросились. А Чапаев-то спал, и чапаевцы спали. Проснулись – кругом стреляют. Совсем близко белые. Оттого и погиб Чапаев. А то он никогда не погиб бы. Он до сих пор бы жил. Может быть, он пришел бы к нам в гости. Чтоб побеседовать с папой. Спросил бы меня: «Ну как живешь?» – «Хорошо живу,

товарищ Чапаев», – сказал бы я. «И живи на здоровье! – сказал бы Чапаев. – Еще лучше жить будешь!» – «Товарищ Чапаев, – сказал бы я, – как бы мне стать таким, как вы? Очень хочется мне стать Чапаевым!» Что бы он мне ответил? Он, может быть, стал бы рассказывать. Про разные конные атаки. Как скакали они вместе с папой впереди конного войска.

Мне спать нельзя. Я могу Баладжары проехать. Как-никак – первая станция. Я, в общем-то, очень выносливый. Эх, быть бы мне часовым! Дали бы мне винтовку. Глядел бы я вдаль. Я бы зорко глядел. Никогда не подвел бы Чапаева…

…Вон дядька в углу спит. Рядом с ним корзины. Я стал думать, что в корзинах. Сейчас все набирают продукты. Несут и везут что попало. Там, может быть:

индюки,

мыло,

сахар,

гуси,

курицы,

утки,

зайцы и поросята,

маленькие козлики (хотя они могут туда не поместиться),

варенье,

печенье,

яблоки,

груши,

конфеты,

колбаса,

лук,

огурцы,

селедка…

…Надоело мне думать. Откуда я знаю, что там может быть!

Поезд стал подъезжать к Баладжарам. Я разбудил Бобу, и мы пошли.

Рельсов-то сколько! Гудки, свистки. Играет где-то гармошка. Поют песню:

Любимый город может спать спокойно…

Мы с Бобой идем вдоль большого состава. Во всех вагонах военные. Очень трудно найти здесь папу!

Скоро нас окружили военные. Один дал нам кусок колбасы. Замечательная была колбаса! Я такой колбасы никогда не ел. Настоящая военная колбаса! Мы с Бобой ее сразу съели.

Мы хотели дальше идти. Искать папу. Но паровоз загудел что есть силы. Все стали садиться в вагоны. Поезд тронулся и пошел, сначала тихо, а дальше быстрей и быстрей…

И тут я увидел папу.

Это был папа, честное слово! В военной форме, в пилотке. Боба не видел его, а я видел. Мой папа стоял на подножке вагона. Он, кажется, нас заметил, крикнул нам что-то. Но я не расслышал, что он крикнул. Вагон быстро промчался мимо. Я уверен, это был папа. Он махал нам, и я побежал за вагоном, а поезд вовсю мчался…

19. Обратно домой

Обратно мы шли по шоссейной дороге. Я думал, будет быстрее. Сначала я пел: «Солнышко ясное, наша жизнь прекрасная!» Потом на спине тащил Бобу.

Я не мог его долго тащить, и мы сели на камень. Кругом желтая степь. Вся трава сгорела от солнца. Мчатся мимо машины. Проехал танк.

Боба как заорет:

– Папа едет! Вон папа едет!

Он решил, что папа в танке. Почему он так решил, я не знаю. Он стал орать, я думал, он лопнет. Хотел бежать следом за танком.

Вы бы видели, как он орал, – грузовик остановился.

Шофер говорит:

– Вы, ребятки, чего?

– Мы, – говорю, – домой идем.

– А малыш чего?

– Папа наш в танке уехал, – говорит Боба.