Большой Боб
Шрифт:
Насколько я могу судить, у Боба для его возраста и при том образе жизни, какой он вел, здоровье было неплохое. Всего лишь года два-три назад он обнаружил, что у него имеется желудок, который плохо переносит белое вино. Всякий раз после еды, а иногда и во время ее, Боб принимал большую дозу соды. Не слишком настаивая, я пытался отговорить его от этого и даже дал желудочное лекарство на основе каолина, но Боб упорно держался за соду, которая быстрее снимала боли.
Я спросил у мадемуазель Берты:
— Он обращался к врачу?
— Точно не знаю. Думаю,
— Что вас навело на такую мысль?
— Даже не могу сказать. Всякие мелочи.
И она отвернулась. Видимо, поняла, что выдала себя: выходит, она следила за Бобом куда внимательней, чем его жена.
Я пожал руку только что вошедшему Рири. Всегда немножко странно видеть его в городской одежде. Пришел сосед мясник в фартуке и тоже двукратно расцеловался с Люлю. Одна из мастериц спросила:
— Доктор, правда ведь, ей обязательно нужно поесть?
Я подтвердил. Решив, что поговорить с Люлю больше не удастся, я собрался уходить, но тут она снова оказалась рядом со мной. Она вцепилась мне в руку с такой силой, что я сквозь рукав чувствовал, как ногти впиваются в тело.
— Шарль, вы хорошо его знали. Скажите, почему он мог это сделать?
И пока я думал, что ответить, Люлю выдохнула:
— Думаете, из-за меня?
Люлю не плакала. Она держалась на одних нервах и была в таком напряжении, что казалась самнамбулой.
— А я-то всю жизнь воображала, что он счастлив со мной!
Если ей сейчас вонзить в руку иголку, она, наверно, ничего не почувствует. При этой мысли я вспомнил, что со мной мой саквояж.
— Люлю, здесь не найдется местечка, где бы я мог сделать вам укол?
— Укол чего?
— Транквилизатора.
— Я не собираюсь спать.
— Гарантирую, что от него вы не уснете.
— Точно?
Она огляделась и направилась в кухню.
— Идемте сюда.
Там все еще сидели обе мастерицы. Люлю захлопнула дверь, понаблюдала, как я готовлю шприц, и задрала платье на правом бедре. Одна из девушек, та, что велит звать ее Аделиной, потому что считает это имя более поэтичным, чем Жанна, вдруг расплакалась.
— Бедная девочка! — пробормотала Люлю. Она все еще выглядела так, словно спала с открытыми глазами. — Для нее это тоже удар. Вы не сделаете укол и ей?
— Не думаю, что в этом есть необходимость. Сейчас надо, чтобы в доме было поменьше народу и прекратилось хождение.
— Разве я виновата, что люди приходят?
Вероятно, я был не прав. Суматоха не давала ей остаться один на один с жестокой правдой.
Выходя из кухни, Люлю почти шепотом сказала, кинув в сторону Аделины:
— Вы знаете, что у Боба с нею?..
Я сделал знак, что знаю.
— Я никогда не ревновала. Раз он был счастлив…
Я смешался с людьми, заполнявшими ателье, но мне показалось, что Аделина смотрит на меня, словно хочет что-то мысленно передать. Уверенности у меня не было, но я решил при первой возможности поговорить с девушкой.
Люлю продолжала:
— Позвонила сестра Боба и сказала, что приедет сегодня днем.
Говоря это,
— Сестра Боба?
— А вы не знали, что у него есть сестра? Она вышла за адвоката из квартала Перейр. Боб виделся с нею раз или два в год. Она отдыхает с детьми в Дьеппе. Ее муж остался в Париже и сообщил ей по телефону, а она тут же позвонила мне. Она уже в пути, едет на машине.
Я собрался уходить и тут снова столкнулся с мадемуазель Бертой, которая, как подозреваю, умышленно оказалась у меня на дороге.
— Вы дали ей успокаивающее?
— Да. А когда вы обо всем узнали?
— Вчера вечером около семи. Я была дома.
У нее квартира через три дома отсюда. Над ее образом жизни часто посмеивались. Боб утверждал, что она такая тощая оттого, что все ночи напролет натирает полы. У ее дверей, рассказывал он, лежат две пары войлочных шлепанцев, которые надевают на обувь, чтобы не затоптать паркет. «Одна пара для нее, а вторая — на случай, если неожиданно придет гость!» — «А если гостей будет двое?» — «Им придется поделить шлепанцы и скакать на одной ноге».
Мадемуазель Берта все так же шепотком рассказывала мне, что происходило вчера вечером. Как подъехала санитарная машина с телом, она не видела: ее окна выходят во двор. Машину заметила привратница и примчалась с сообщением к мадемуазель Берте.
Примерно с час продолжалось беспорядочное хождение соседей, но не такое, как сегодня: было воскресенье, и многие еще не вернулись из загорода.
— Мы с хозяйкой пробыли при нем одни всю ночь.
Я глянул в сторону спальни.
— Это вы все устроили?
Она кивнула и, прикрыв глаза, добавила:
— Я его обмыла и обрядила.
У меня возник один вопрос, который мне очень бы хотелось задать ей, и когда-нибудь я, наверно, решусь на это, если только — что будет гораздо проще — не спрошу у Люлю, потому что та и впрямь не ревнива: за все годы нашего знакомства я не замечал за ней этого.
У Боба в Тийи бывали приключения, но несерьезные, из тех, что не влекут за собой последствий и о которых на другой день забывают. Все друзья Дандюранов знали и про это, и про то, что Боб иногда захаживал домой то к одной, то к другой мастерице. В том числе и к двадцатилетней Аделине, недавно поступившей в мастерскую. Красавицей ее не назовешь, но мордашка у нее довольно смазливая.
А вот было ли у Боба что-нибудь с мадемуазель Бертой, если учесть ее возраст между сорока пятью и пятьюдесятью, длинный костистый нос и шерстяное белье? Она-то, ясное дело, питала к Бобу любовь, которую всячески старалась скрыть. Но какого рода любовь? Трудно сказать. Я бы, кстати, не удивился, если бы узнал, что Боб из жалости или сочтя это забавным — он, должно быть, бормотал: «Умора!» — ненадолго заглядывал в ее квартиру, естественно, надевая войлочные шлепанцы.
Но этим ничего не объяснишь. Это всего лишь черта характера Боба Дандюрана. Тем не менее, если так было, Люлю это известно, и она мне расскажет.