Большой дом
Шрифт:
Сцена с девочкой потрясла не только меня, но и С., и вечером, добравшись до дома, он снова затеял разговор о ребенке: пора, мол. Беседа, как всегда, завела нас в тупик: к старым препятствиям, понятным и конкретным, но сейчас я их, убей бог, не помню, знаю только, что прежде мы оба единодушно считали, что сперва надо их устранить, а уж потом заводить ребенка, о котором мы мечтали вместе и порознь. Однако под впечатлением подсмотренного на седере эпизода С. проявил недюжинную настойчивость. Кончится тем, что удачное время, которого мы ждем, никогда не наступит, говорил он. Однако, несмотря на брешь, пробитую слезами девочки в моей броне, а возможно, именно из-за этих слез мне стало очень страшно, и я не поддавалась ни на какие уговоры. Упирала в основном на то, что напортачить в этом деле легче легкого и, если не подготовиться всерьез, мы испортим ребенку жизнь, как испортили нам жизнь наши собственные родители. Нет, мы еще не готовы, повторяла я, совсем не готовы, и, словно в подтверждение этих слов, ушла из спальни и села за письменный стол. Все равно уже рассвело, и ложиться спать было бессмысленно.
Сколько споров, тяжелых разговоров и даже вспышек безудержной страсти закончилось за эти годы одинаково? Работать пора, говорила я, выпрастываясь из-под простыней, высвобождаясь из объятий, из кольца его рук и ног, или просто выходила из кухни, а его печальные глаза — я спиной чувствовала — следили за мной до последнего момента, пока не закрывалась дверь. Я возвращалась к столу, забиралась
Прошла почти неделя: по вечерам я сидела у моря, днем бродила по городу, но вопрос мой оставался без ответа, как бессловесный вопрос-вопль маленькой девочки на седере, только у меня, в отличие от нее, не было рядом благотворной, любящей силы, некому было подхватить меня на руки и унять мою потребность вопрошать. Первые дни после моего приезда в Иерусалим слились в моем сознании в одни бесконечно долгие сутки, свет-тьма-свет, помню только, как сижу в столовой гостиницы — гостевого дома в квартале Мишкенот-Шаананим, помню, что из окон столовой открывался тот же вид, что с веранды за моей комнатой: на городские стены, на гору Сион, на Енномову долину, которую еще называют геенной огненной, потому что когда-то идолопоклонники бросали там своих детей в огонь — в жертву Молоху. Я ела в гостевом доме каждый день, иногда дважды в день, мне так было проще, чем пойти в какой-нибудь ресторан в городе, ведь чем больше мне хотелось есть, тем труднее было переступить порог незнакомого места. В общем, я сидела в столовой достаточно часто и чем-то, уж не знаю чем, привлекла внимание одного из официантов, плотного, коренастого мужчины средних лет. Сначала он посматривал на меня украдкой, краем глаза, пока сметал со столов крошки, но скоро перестал скрывать любопытство и стал откровенно глазеть, облокотившись на барную стойку. Убирая с моего стола грязную посуду, он делал это не торопясь и непременно спрашивал, все ли понравилось «даме», причем вопрос вряд ли касался еды, которую я часто оставляла нетронутой. Он интересовался другими, менее осязаемыми вещами. Однажды, когда ресторан уже опустел, официант подошел ко мне с коробкой, где лежало множество чайных пакетиков. Выбирайте, сказал он. Чай я не заказывала, но поняла, что вариантов нет, и ткнула в первый попавшийся. Душа ни к чему не лежала, но хотелось поскорее избавиться от назойливого официанта. Однако это было не так-то просто. Он принес заварной чайник с кипятком, развернул чайный пакетик, опустил в воду. И уселся на стул напротив меня. Америка? — спросил он. Я кивнула, плотно сжав губы, — все надеялась, что он примет сигнал: хочу остаться одна. Говорят, вы книжки пишете, так? Я снова хотела только кивнуть, сдержанно кивнуть, но издала какой-то странный писк. Он налил мне чаю. Пейте, сказал он, вам полезно. Я кривовато улыбнулась в ответ, но, наверно, эта улыбка больше походила на гримасу. Он указал согнутым пальцем за окно. Вон там, туда посмотрите, была нейтральная зона. Ничейная земля. В лощине под стенами. Да-да, я знаю, произнесла я, нетерпеливо смяв салфетку. Он сморгнул и продолжил. Я приехал сюда в тысяча девятьсот пятидесятом году. Тогда я часто подходил к границе и глядел на ту сторону. Близко, метрах в пятистах, виднелись автобусы, машины, ходили иорданские солдаты. Я стоял в городе, на главной улице Иерусалима и смотрел на другой город, тоже Иерусалим, куда попасть мне не суждено. Даже надеяться нечего. А все равно было любопытно! Ужасно хотелось узнать, какие там дома, камни, люди… Мечтал я, но знал, что в тот, другой Иерусалим не попасть. И в таком устройстве мира тоже было что-то хорошее. А потом, в шестьдесят седьмом, случилась война. Все переменилось. Сначала я ничуть не сожалел, я радовался, что можно, наконец, пройтись по тем улицам. Но позже я стал скучать по прежним дням, когда я смотрел вдаль и представлял чужую жизнь. Он смолк и поглядел на мою нетронутую чашку. Пейте, настойчиво велел он. Значит, книжки пишете, да? Моя дочка любит читать. На его толстых губах замерцала застенчивая улыбка. Ей сейчас семнадцать. Английский учит. А здесь у нас продаются ваши книжки? Может, я куплю, а вы ей подпишете? Она прочитает. Она умная, сильно умнее меня. Его улыбка расплылась до ушей, обнажив широкую щель между передними зубами и скошенные десны. А еще у него были толстые, как у лягушки, веки. Когда дочка была маленькой, я все твердил ей: ну же, иди погуляй, поиграй с подружками, книги подождут, а детство скоро кончится, не вернешь. Но она не слушала, сидела весь день, уткнувшись носом в книжку. До сих пор сидит. Это ненормально, говорит моя жена, кто захочет на ней жениться? Парни таких не любят! Жена потчует Дину подзатыльниками и ворчит, что этак девчонке скоро и очки надеть придется, и что тогда? Я уж молчу, не спорю, не говорю ей, что будь я снова молод, за такой бы и ухлестывал — чтобы поумнее меня, чтобы в глазах мысль и в голове мысль… Может, подпишете ей книжку, а? Дорогая Дина, удачи во всем!Или: Продолжай читать…ну, слова-то вы найдете, вы же писательница, вам и карты в руки.
Наконец он умолк, видно, размотал-таки до конца длинный клубок живших в нем слов и теперь ждал от меня ответа. Но с тех пор как я в последний раз разговаривала с людьми, прошло уже очень много дней, и на языке у меня висели тяжеленные гири. Я только кивала и мямлила что-то невнятное, даже для себя самой. Официант опустил глаза и локтем вытер пот с верхней губы. Он был явно смущен, и мне стало жаль нас обоих, но избавить себя и его от неловкой тишины, которая затвердевала вокруг нас, как цемент, было не в моих силах. Вам не нравится чай? — спросил он наконец. Нет-нет, очень вкусно. Я с натугой сделала еще один глоток. Этот нехороший, сказал он. Я хотел предупредить, но вы его сами выбрали. Вообще он никому не нравится. К концу дня во всех ячейках остается по одному-два пакетика, а эти никто не берет. Не знаю даже, почему мы этот чай покупаем. В следующий раз попробуйте желтый. Желтый всем нравится… С этими словами он встал, откашлялся и, забрав мою чашку, ушел на кухню.
Возможно, на том бы эта история и закончилась, ваша честь, и я не сидела бы здесь, не бормотала в полутьме, а вы не лежали бы на больничной
Широкоплечий официант стоял ко мне спиной, заслоняя сидевшего на мотоцикле парня. Я заметила только темный шлем с прикрывавшим лицо забралом и кожаную куртку, под которой угадывалось ловкое худощавое тело. Сам же мотоциклист меня заметил, потому что громкий спор внезапно прервался. Одним щелчком парень отстегнул ремешок на подбородке, снял шлем и, встряхнув длинными черными волосами, мотнул головой в мою сторону, подав официанту знак: мы не одни. Я увидела молодое лицо с большим носом и полными губами, заранее почувствовала запах этих длинных волос — от них наверняка будет пахнуть грязной речной водой — и обмерла. Мне явился мальчик, которого я знала так недолго и так давно! Он наконец явился, точно такой же, как в тот вечер в Нью-Йорке, словно не провел четверть века в подземных туннелях вместе с повстанцами Бар-Кохбы. Узнавание прошило меня насквозь — не вдохнуть, не выдохнуть. Официант обернулся. Увидев меня, он бросил мотоциклисту пару слов — похоже, предупредил о чем-то — и направился ко мне. Здравствуйте, мисс. Хотите что-нибудь заказать? Пожалуйста, садитесь вот сюда, я принесу меню. Нет, ничего не надо, ответила я, не в силах отвести глаз от парня, по-прежнему сидевшего верхом на мотоцикле. Он теперь улыбался — еле заметно, лукаво. Я протянула официанту книгу: вот, хочу вам подарить… Он отступил на шаг и поднес ладонь ко рту, всячески демонстрируя удивление, потом шагнул вперед, словно хотел взять книгу, но тут же отдернул руку и озадаченно почесал щетину на подбородке. Вы меня разыгрываете! Неужели вы купили свое произведение для моей девочки? Не может быть! Я насильно втиснула книгу ему в руки. Берите, берите, это для Дины. Ноздри у парня заходили ходуном, словно он учуял какой-то запах. Вы знаете Дину? Официант резко повернулся и оборвал его — наверно, велел заткнуться. Не обращайте на него внимания, он сейчас уедет. Садитесь, пожалуйста, садитесь, как же мне вас отблагодарить? Хотите чаю? Но молодой человек даже не думал уезжать. Кивнув на книгу, он спросил: что это? Нет, вы только послушайте! Смотрит на книжку и спрашивает «что это», варвар такой! Неуч! Это книжка! Он, небось, ни одной книжки в жизни не прочитал! Потом официант совсем другим тоном бросил еще пару слов мотоциклисту, который по-прежнему сидел: одна нога на педали, другая уперта в землю. Вы сами сочинили? — невозмутимо поинтересовался парень. В вечернем воздухе разливался аромат, словно где-то рядом раскрылся пахучий ночной цветок. Да, сочинила, выдавила я, запоздало обретя дар речи. Уж извините, мисс, вмешался официант, он вам докучает, пойдемте внутрь, там потише. Но тут парень мгновенно, пяткой, поставил мотоцикл на упор и настиг нас в три широких шага. Вблизи он ничуть не утратил сходства с Даниэлем Варски, так что я почти удивилась, что он меня не узнает. Дайте посмотреть, сказал он. Убирайся отсюда, взревел официант, пытаясь защитить книгу, но ловкий высокий парень без труда выхватил ее у низенького коренастого официанта. Бережно открыл и, поглядывая то на меня, то на официанта, прочитал вслух дарственную надпись на обороте обложки — Удачи тебе, Дина! Искренне, Надия— и воскликнул: отлично! Я ей передам!
Официант ругался длинно и сердито, вены у него на шее вспучились и пульсировали, будто вот-вот лопнут. Молодой человек отступил на шаг, и лицо его омрачилось — всего на миг, но я это заметила. Тонкими чуткими пальцами он принялся обстоятельно листать книгу, просматривая страницу за страницей. А потом, не взглянув на протянутую руку официанта, возвратил книгу мне. Похоже, я тут не ко двору, произнес он. Может, расскажете как-нибудь, о чем тут написано, Надия? На губах у него снова мелькнула лукавая улыбка. С удовольствием, прошептала я, настежь распахивая перед ним дверь в свою жизнь. Не взглянув на официанта, парень натянул шлем, оседлал мотоцикл, ударил по газам и улетел в темноту.
Мгновение спустя меня усадили за стол, и официант засуетился, выкладывая справа и слева от моей тарелки серебряные вилки и ножи. Вы уж меня простите, бормотал он, этот парень — просто наказание. Двоюродный брат моей жены, баламут непутевый. Все к нам ездит, да и куда ему еще податься, родители-то умерли. Ошивается у нас целыми днями, а отказать никак нельзя, дело семейное. Как его зовут? — спросила я. Официант оглядел мой стакан, поднял, оценил на просвет, заметил пятнышко и заменил на стакан с соседнего стола. Какой роскошный подарок вы нам сделали, восторженно затараторил он. Жаль вы не увидите лица моей Диночки, когда я передам ей вашу книгу. Как все-таки его зовут? — настойчиво переспросила я. Зовут-то? Да Адам его зовут, Адам, уж и не чаю, когда услышу это имя в последний раз! Зачем он к вам приезжал? — спросила я. Ох, свести меня с ума, не иначе. Да забудьте вы его, забудьте как страшный сон! Хотите омлет? Вам же нравится омлет? Или, может, пасту «Примавера»? Выбирайте из меню все, что хотите, за наш счет. Меня зовут Рафи. Я вам сейчас чаю принесу, на этот раз возьмите желтый пакетик. Этот чай всем нравится, не прогадаете.
Но я не забыла этого юношу, ваша честь. Я не забыла высокого худощавого молодого человека по имени Адам, который был одновременно и мотоциклистом и моим другом, сгинувшим в чилийских застенках поэтом Даниэлем Варски. Четверть века тому назад этот парень стоял передо мной в замусоренной, точно берег после шторма, нью-йоркской квартире, разглагольствовал о поэзии, раскачивался вперед-назад на пятках, словно в любой момент мог подскочить и катапультироваться в никуда, а потом и вправду исчез — мгновенно, точно провалился в пропасть, в преисподнюю. Но он вынырнул здесь, в Иерусалиме. Зачем? Ответ казался мне очевидным: чтобы забрать стол. Стол, который он оставил в залог мне и только мне, доверил, поручил охранять, стол, который все эти долгие годы был на моем попечении и совести — стол, за которым я ковала собственную совесть. Я поняла: хозяин совсем не жаждал, чтобы его стол попал в другие руки, как я совсем не жаждала его отдавать и никогда больше за ним не работать. По крайней мере, именно так я рассудила, и мой никчемный разум позволил мне все это вообразить, хотя здравый смысл подсказывал, что все это не более чем галлюцинация, и подспудно я это сознавала.
Той ночью у себя в номере я подбирала слова, которые скажу официанту Рафи, то есть изобретала различные поводы снова повидать Адама: мне бы хотелось отправиться на экскурсию к Мертвому морю, на мотоцикле, с водителем и экскурсоводом в одном лице, да-да, точно на мотоцикле, и я готова щедро заплатить. Или: мне нужно срочно доставить посылку моей кузине Рутти, она живет в Герцлии, я не видела ее пятнадцать лет и не жажду, поскольку никогда не любила, но посылку доверить абы кому не могу, так что не мог бы он послать Адама, оказать мне небольшую любезность… за книжку для Дины… хотя, конечно, я буду рада предложить щедрое вознаграждение и т. д. и т. п. Я была даже готова предложить Рафи «помощь», взять Адама под крыло, наставить двоюродного братца его жены, бич семьи, на путь истинный, ведь в таком деле доброжелательный человек, писатель из Америки незаменим… так вот, я готова.