Большой Кыш

Блинова Мила

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Удивительные превращения

Странное поведение Большого Кыша.

Бяка читает стихи. Мудрый гамачок.

Ась сказал, что все нормально!

Хнусь брел по западному склону холма с корзинкой на спине. В ней лежали сосновые иголки на растопку. На песчаном склоне росло так много сосен, что их сухой хвоей была устлана вся земля. Огибая вересковые кусты, Хнусь думал о солнышке, диких пчелах, любящих цветущий вереск, жаворонках в синем небе и о себе. Лучше всего думалось о том, как легко и беззаботно жилось ему в Большой Тени кышонком.

Как любили и баловали его родители. Как три года назад он вытаял здесь, на холме. Как его нашел и приветил Ась. Эти воспоминания были сладкими и приятными. Правда, он немного скупал по близким, но никогда не покинул бы свой дом в Маленькой Тени, потому что привязался к нему душой. И конечно, к кышам, живущим здесь.

На холме Хнусю было удивительно спокойно. Он всегда был трусишкой: боялся змей, камышового кота, сов, лисиц и хорьков. А сюда никто голодный не забредал: каменная гряда преграждала путь всем хищникам. Вороны не в счет, потому что Ась научил Хнуся прятаться от них. А Сяпа изобрел «гремелку», хорошо отпугивающую хищных птиц, и уже трудился над новым изобретением — колючим бронежилетом, в который вплетались терновые и ежевичные иглы по образцу ежовой шкурки, что было явно не по вкусу черным забиякам.

Хнусь нагнулся за очередной сосновой иголкой, но обо что- то вдруг споткнулся. И растянулся во всю длину, уткнувшись мордочкой в бурую колючую подстилку. Иголки высыпатись из корзины. Он не торопясь встал, собрал их и хотел было посмотреть, обо что споткнулся, но вдруг услышал старинную кышью песенку. Кто-то под стрекот сверчка тихонько напеват «Марш бесшабашного кыша»:

В приметы верит каждый кыш, Но только не Хрум-Хрум. Хрум-Хрум — отчаянный малыш, Хрум-Хрум — не тугодум. Хрум-Хрум пошел однажды в лес, И, встретив там быка, Он на березу храбро влез, Поободрав бока. «Эй, бык, я — кыш, а не кышок, Я не пущусь в бега, Сплету березовый венок И брошу на рога». В приметы верит каждый кыш, Но только не Хрум-Хрум. Хрум-Хрум — отчаянный малыш, Хрум-Хрум — не тугодум. Бубнит молва: «К несчастью — бык!» Хрум-Хрум твердит: «Не верь! Раз бык в березовом венке, Открой удаче дверь!» В приметы верит каждый кыш, Но только не Хрум-Хрум. Хрум-Хрум — отчаянный малыш, Хрум-Хрум — не тугодум.

Хнусь спрятался за брусничным кустом и раздвинул веточки. Перед «Теплым Местечком», спрятанным в корнях красноствольной сосны, в подвешенном между двумя сосенками-двухлетками гамачке лежал Бяка. Хнусь замер в удивлении. Глядя в небо и медленно покачиваясь, Большой Кыш старательно выводил куплет за куплетом, пока не допел песенку до конца. Это занятие давалось Бяке с трудом. Закончив петь, кыш перевернулся на живот, растопырив лапы, как крылья, и просунув мордочку между переплетениями гамака. Он грел спину на солнце и выговаривал сверчку:

— Эй, Сверчок, ты не знаешь, отчего кышам-одиночкам вдруг становится тоскливо? Отчего они бродят задумчиво по лесу, как сонные медведи, едят что ни попадя? Отчего они потом становятся плохими? Может, стать хорошими им мешает Закон, ВЕЛИКОЕ

ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ или кто-то большой и голодный? Про меня говорят: «Если все идет хорошо, значит, Бяка еще не проснулся». Обидно, Сверчок. И уже не хочется быть хорошим.

Бяка вылез из гамачка и заспешил к дому. Хнусь услышал, как он заплюхал в умывальном тазу. Причесавшись, сменив носки и завернувшись в связанный Асем плед, Бяка в задумчивости запетлял между вересковыми кустами, бурча себе под нос:

— Снаружи я — жесткая ракушка, а внутри — нежный моллюск. Я — одинокое, самоценное существо. И мне не нужен никто, чтобы вырастить в себе перламутровую жемчужину.

Никто! Никто не нужен мне. Мне хорошо в моей броне. Быть одиноким я хочу, Мне даже это по плечу. Непросто вникнуть в жизни суть, Но я управлюсь как-нибудь! Я не хочу идти с толпой — В толпе не стать самим собой! Как ни крути — хоть так, хоть сяк, Мир не видал подобных Бяк!

Потом он опять подрулил к гамачку.

— Не постель, а желудевая лепешка с медом, — пожаловался кыш, — так и заманивает.

Он заложил еще один круг и, не устояв перед соблазном, опять бросился в гамак. Блаженно улыбаясь, руля хвостом, кыш начал тихо раскачиваться. Некоторое время его мордочка не выражала ничего, кроме удовольствия. Потом он весь как- то встрепенулся, напрягся и назидательно произнес:

— Енот — балбес и дурья башка. Всю поляну около «Моей Радости» раскопал. Теперь почва поедет, образуется овраг. А овраг — это такая дрянь! Просто бедствие! За лето и осень овраг съест весь холм. Надо что-то делать, — Бяка огляделся. — Сверчок, а Сверчок, ты где? Дрыхнешь, музыкант? — Бяка встал с гамачка и потянулся. — На чем мы остановились? Овраг съест холм? Хм… Ну и что из того? На здоровье. Пусть ест!

Хнусь с любопытством следил за сменой Бякиного настроения. Бяка разительно менялся, ложась в гамак и покидая его.

Во-первых, он раньше не умел петь. Не умел и не хотел уметь. Он считал, что музыка для самых непутевых, которые, кроме «нытья и воя», больше ничего не умеют, а в гамачке пел!

Во-вторых, лежа в плетеной постельке, Бяка заботился об общем благе.

В-третьих, он сдружился со сверчком и тот спокойно спал у него под носом. Прежде Бяка посадил бы его в скорлупку от каштана и пустил по ручью незнамо куда. Нет, что-то тут было не так. Не иначе, Большой Кыш перегрелся на солнце.

В этот момент Бяка опять прыгнул в гамак и перевернулся в нем, как лепешка на сковородке. Подергивания Бякиного хвоста вывели гамачок из равновесия, и тот, раскачиваясь, замелькал между сосенками. Бяка не переставал рассуждать:

— Вроде как что-то щекотится во мне. Может, блохи завелись? Блохи — это плохо. Это от грязи. Но я ведь очень чистый! А если не блохи, тогда что? Будто что-то в затылке свербит и в ухо нашептывает: «Овраг — твой враг. Иди и зарывай Енотовы канавы. Желудь — ничто. Дерево — совершенство. Каждый кыш должен хоть раз превратить ничто в совершенство. Надо, чтобы из желудей выросли дубки и укрепили почву корнями». — Бяка изо всех сил зачесался и вскрикнул не своим голосом: — Эй, ты, Шептун, не зли меня! Я не хочу закапывать желуди! Я сам по себе!

Хнусь, испугавшись за Бякин рассудок, выскочил из брусничных кустов:

— Бяка, здравствуй, у тебя все в порядке? Как ты себя чувствуешь?

Бяка вскочил и побежал в дом, не глядя на Хнуся, будто того здесь и не было. Через минуту он показался на пороге, зажав под мышкой копалку, а в каждой лапе по крупному желудю. Вид у него был решительный и одновременно растерянный. Он сердито протопал мимо Хнуся и исчез за вересковыми кустами. Хнусь весь день следил за Бякой, а вечером побежал за советом к Асю.