Большой марш (сборник)
Шрифт:
У нее были никогда ей не изменяющие воля и упорство, каким мог бы позавидовать и мужчина, обдуманно, планомерно и неотступно вела она свою линию сквозь годы их жизни, шаг за шагом, добиваясь всего, что ей хотелось: одежды, вещей, сначала гэдээровской, а затем – это стало более модным – румынской мебели, цветного телевизора; на службе от рядового фармацевта сумела подняться до заместителя заведующего аптекой, чтобы иметь возможность более свободно распоряжаться лекарствами и, по принципу «ты – мне, я – тебе», завязывать нужные знакомства, доставать дефицитные товары. Ломая нежелание дочери заниматься музыкой, все-таки заставила ее учиться на фортепьяно и кончить музыкальную школу: вторая и выгодная специальность, на всякий случай, может пригодиться. Вслух Валентина Игнатьевна говорила, что старается только для блага дочери, но Климов понимал, за этим крылась также и забота Валентины Игнатьевны о себе самой. Когда стали строиться на бывшем ипподроме жилые дома по чешским проектам, с большими квартирами, в которых все комнаты раздельные, захотев такую квартиру, Валентина Игнатьевна полгода давила на Климова, заставляла его хлопотать и в конце концов выхлопотать трехкомнатную, с кухней в одиннадцать квадратных метров, которая может служить столовой для семьи и даже когда приходят гости, с ванной, где хоть танцуй, а стены сверху донизу в голубом кафеле…
Казалось бы, с появлением достатка, осуществлением желаний жаждавший человек должен становиться успокоенней, мягче, добрей. Но мягкость и доброта не приходили к Валентине Игнатьевне. Вокруг нее, вокруг семьи существовали знакомые, круг друзей и приятелей, иные – двадцатилетней и большей давности; периодически встречались, иногда вместе отмечали праздники, выезжали летом куда-нибудь на природу, за ягодами и грибами, помогали друг другу кое в каких житейских делах – что-то достать, купить. Большинство женщин, с которыми дружила и общалась Валентина Игнатьевна,
И более всего, знал Климов, она суха, равнодушна и безжалостна – к нему. Никогда она его не жалела – заболевал ли он, случались ли у него огорчения, неприятности. За всю их почти тридцатилетнюю жизнь он не слышал от нее ни одного слова, не видел в ней ни одного движения, хоть как-то проникнутых теплотой сочувствия к нему, хотя бы самой малой любовью.
Какая это была ошибка, что он женился на ней!
Это было вскоре после того, как умерла мама, и он остался один – в квартире, и в городе, и вообще на всем белом свете, без каких-либо родных или родственников. Где-то кто-то, впрочем, был, когда-то давно мама говорила об этом, но он никого не знал и никогда не видел, рассказы эти не запомнил, и эти неведомые люди были ему такие же чужие и посторонние, как все другие. Как и он был им чужой, незнакомый и ни на что не нужный. Отец Климова умер еще в его детстве. Климову было уже тридцать лет, – вполне взрослый, зрелый мужчина, с инженерным дипломом. Но он почувствовал себя осиротело, беспомощно, как ребенок; вокруг сразу стало пусто и холодно. Ему довелось узнать, что, когда происходит такая потеря, не имеет значения возраст, то, что давно уже зовут по имени-отчеству и ты уже немалая фигура в своем профессиональном деле для десятков рабочих, инженеров, техников. Один из друзей сказал ему: вот, не женился раньше, все-таки была бы у тебя теперь семья, настоящий дом… У друга уже ходил в школу сын, еще одна девочка ползала дома, и он был прав, но жениться раньше Климов не мог, это было совершенно невозможно. Он окончил школу весной сорок первого, «за пять минут до войны» – в самом прямом, буквальном смысле: в субботу он еще стоял у доски, рассказывал о тычинках и пестиках сложноцветных, сдавая последний, одиннадцатый, экзамен по ботанике, а утром в воскресенье, когда он проснулся, все вчерашнее было уже далеким прошлым, совсем другой эпохой, над страной громыхала война. Она взяла четыре долгих, изнурительных года; они тянулись и остались в памяти, как целая человеческая жизнь. Климов был рабочим на заводе, солдатом, снова рабочим, после ранения, – как миллионы его сверстников в эти годы, все его поколение, большей части которого была судьба в восемнадцать, девятнадцать, двадцать лет лечь под могильные холмики с фанерными звездами, а другая часть, более счастливая, вышла из этих лет живой, но в рубцах и шрамах, многие – навсегда утратив здоровье, калеками – без глаз или руки, на костылях или тяжелых негнущихся протезах. Жизнь продолжалась, и надо было жить, наверстывать потерянное для учебы время, одолевать пятилетний институтский курс. Мать всегда была учительницей младших классов, но, чтобы получать рабочую хлебную карточку, пошла весовщицей в железнодорожные пакгаузы, летом – душные, накаленные солнцем, зимой – промороженные, как ледовые погреба. Выгода была в одних карточках, а зарплата – мизерная, ее и стипендии, что платили Климову, хватало только выкупать хлеб и скудные магазинные продуктовые пайки, рыночная дороговизна была фантастической, уйму денег забирала топка – дрова, уголь, и Климов все пять лет, учась, вечерами работал: монтером горэлектросети, киномехаником в клубе, регулярно сдавал донорскую кровь, за нее давали деньги и дополнительный продуктовый паек. Не брезговал никакими заработками. Если представлялась возможность, в компании с институтскими товарищами пилил и колол дрова на частных дворах, разгружал угольные пульманы на товарной станции, подряжался в подсобники к кровельщикам, к домоуправским дворникам – чистить снег и скалывать лед на тротуарах. Город был разбит и сожжен войной, целые кварталы лежали грудами обломков; Климов с матерью ютились по частным лачугам, сырым холодным подвалам; ежедневно грызли заботы о дровах, угле, не пропустить бы в ларьке пайковый хлеб, как отоварить продуктовые карточки; хозмыло, говорят, должны давать по промтоварным талонам, уже пишется очередь – химическими фиолетовыми цифрами на ладонях, надо записаться и бегать на проверки до работы и после, а то вычеркнут, останешься без мыла, а на базаре оно у спекулянтов двести рублей кусок…
До женитьбы ли было ему в таких условиях? Он и не думал совершенно, а если думал, то только как о нескором будущем: вот он окончит институт, станет крепче на ноги, подправится город, получат они с матерью какое-нибудь сносное жилье… Да и не было, не встречалось ему в эти годы девушки, чтобы всерьез возникло желание жениться. Хотя знакомства были, недолгие и не сказать чтоб прочные, некоторые девушки все-таки возникали перед ним. Одна была даже всерьез в него влюблена, Нелля, студентка из педагогического. Родители ее жили в каком-то дальнем глухом районе, совсем простые трудовые люди, без особого достатка. Но ради дочери – чтоб она училась, могла существовать в городе среди всех трудностей того времени, они выкладывались, как только могли: платили немалые деньги за частную комнату, которую снимала Нелля, – в общежитии было совсем скверно, ни света, ни тепла, – Нелля была очень даже прилично одета, все новое, красивое, добротное: драповое пальто с меховым воротником, блузки, платья; были даже лакированные туфли для театра, мечта каждой девушки, для многих – недостижимая. А у Нелли были и такие туфли. Стоило все это родителям, конечно, великих усилий и жертв, отказа себе во всем, – в то время только так это и достигалось. Нелля была тиха, скромна, застенчива; влюбленность в Климова совсем сковывала ее; среди своих сокурсников, с подругами она, вероятно, умела быть и живой, и разговорчивой, и смелой, а с Климовым вся сжималась, теряла речь, даже лицо у нее становилось глуповатым. Надо было бы понять ее, помочь ей освободиться от скованности, а его это отталкивало от нее; казалось, что она вообще такая и не может быть иной. А поначалу Климов даже увлекся ею, она была симпатична, хороша собой: серые глаза в длинных ресницах, золотистые локоны по плечи. Познакомились так: Климова пригласили поправить электропроводку в доме, где она квартировала. Выходили из дома вместе, Нелля шла за нужной книгой в библиотеку. На пути, у клуба пожарников, встретилась афиша: «Джордж из Динки-джаза». Климов полушутя пригласил, Нелля сразу же, без колебаний и ломанья, согласилась. С этого и началось. Каждую неделю куда-нибудь ходили, чаще всего в кино, пересмотрели в театре все оперетты; как раз гастролировал Фразе, все девушки города им бредили, билеты было не достать, но у Климова в театре работал осветителем приятель, он встречал их у черного входа и проводил на верхний ярус, в последний ряд. Неизвестно, что вышло бы из их знакомства, но Нелля подарила ему в день рождения книжечку стихов Щипачева и коробку папирос «Герцеговина Флор», купленную в коммерческом магазине, который открылся в городе. На книжке она сделала надпись – с грамматической ошибкой. Климов не сдержался, по-мальчишески поднял ее на смех – будущая учительница, как же ты будешь детей учить! Она обиделась до слез, смех Климова она поняла как укор за то, что выросла в деревне, намного ниже его образована, просто круглая дура в его глазах. А какое еще могло быть у нее образование, если четыре последних класса она училась в войну, а район был прифронтовой, целый год под бомбежками, школу забирали то под госпиталь, то под штабы воинских частей, то вновь отдавали ученикам… Со слезами на своих длинных слипшихся ресницах она ушла – и больше они не встречались. Климов нисколько не жалел, легко перенес разрыв, ничего не стал предпринимать, чтобы помириться, но потом вспоминал ее часто. Какая чепуха их развела, совсем напрасно, зря он ее потерял… Да, она была простенькая, малоразвитая, такой бы, вероятно, и осталась, вышло бы из нее не больше, как только заурядная «учителка» какой-нибудь заурядной школы, но она была добрая и надежная,
У него было еще два или три увлечения, чисто романтических, без всяких мыслей о браке, именно такими натурами, какие его привлекали – необычными, выделяющимися из общей массы. Увлечения эти не могли ни к чему привести и не привели. На последнем курсе он был влюблен в сокурсницу – крупную, статную, волоокую, с русой косой Оксану Марченко, живую, смешливую, остроумную. Ее отец был зубным врачом, принимал на дому, делал золотые протезы, коронки; у них был собственный дом с садом на одной из приречных уличек, чудом уцелевший при немцах, в пожарах, уничтоживших город: сохранилась даже мебель – старинные гардеробы с зеркалами, комоды темного дерева, широкие уютные кресла с пружинными сиденьями. Дело Оксаниного отца было доходным, семья ее жила не просто хорошо – богато, сыто, всем обеспеченно. Оксана ходила в беличьей шубке с муфтой, на институтских праздничных вечерах появлялась в черном костюме из бостона; у нее был обширный набор платьев из крепдешина; тогда это был шик, признак больших возможностей и крупных денег. На каникулы она ездила к родственникам в Киев, Москву, Ленинград, посещала там театры, концерты, вернувшись, рассказывала об Улановой, Лемешеве. Возле института Оксану часто встречал молодой красавец капитан, на лыжных прогулках за городом сопровождал другой красавец, молодой врач-хирург, уже чем-то прославившийся, что-то открывший; говорили, что ему присуждают сразу докторскую степень, минуя кандидатскую. Климов был совершенно не нужен этой эффектной, блестящей Оксане, – худой, остроносый, вечно ощущавший посасывающую пустоту в желудке, зимой донашивавший свою серую солдатскую, донельзя затасканную, вытертую в рядно шинель, а летом – в широченном, странного покроя пиджаке, отливающих лаком на коленях и заду клетчатых брюках, доставшихся ему при распределении между студентами американских подарков. Ботинки же зимой и летом были у него одни и те же – грубые, неуклюжие, солдатского типа, из свиной кожи с сыромятными ремешками вместо шнурков… У Оксаны были уже разработаны свои особые планы на будущую жизнь, их она и осуществила в первый же год по окончании института: уехала в Москву, вышла замуж за сотрудника министерства иностранных дел и укатила с ним в Канаду. Без сожалений рассталась она с красавцем капитаном, с доктором наук, восходящей медицинской звездой, а уж Климова, вероятно, она забыла в ту же минуту, как только в последний раз покинула институтские стены. А он целый год носил в себе возвышенное чувство к ней, бывал счастлив от трехминутного пустячного разговора с Оксаной в институтском коридоре, от ее улыбки, взгляда волооких глаз с синими белками. Даже когда она уехала в Канаду, чувство это все еще оставалось в нем, не сразу и не скоро окончательно потухло.
Так же без всякой практической цели, не вкладывая никакого смысла, так же чисто поэтически и тоже долго он был влюблен в артистку драматического театра Галину Мансурову. Она понравилась ему на сцене, а летом, – он уже работал, но еще не в управлении Гостехнадзора, а в областном коммунальном хозяйстве, на первой своей инженерской должности, – он был в командировке в одном из райцентров, жил в гостинице, и туда, в этот райцентр, приехала и разместилась в этой же гостинице бригада артистов. Совсем маленькая, человек шесть. И Галина. Он впервые увидел ее близко, без грима, в будничной одежде, и был пленён, какая она простая, скромная, женственная, без всяких поз, манерности, которые полагались бы артистке, какие у нее необычайно выразительные темно-каштановые, длинные, как миндалины, глаза, какая греющая в них теплота. Кто-то привязал у гостиницы верховую лошадь и надолго ушел; она, бедная, от голода грызла бревно коновязи, отдирая зубами щепки. Все смотрели и ругали хозяина, а Галина сходила на гостиничный двор, собрала с земли раструшенное сено, вынесла лошади. Так могла сделать только чуткая, сострадательная душа, этим простым поступком Галина еще сильнее пленила Климова. Всю зиму он ходил в театр, по два, по три раза смотрел пьесы с ее участием, и это было всё. Она играла роли веселых, задорных, боевитых девушек-комсомолок. У Галины был муж, тоже актер, ревнивец и алкоголик. Лет пять назад, превратившись в трясущегося старика, он умер. А она и сейчас играет изредка в пьесах, роли у нее теперь совсем другие – ворчливых, недобрых старух…
Настоящую квартиру, двенадцатиметровую комнату и кухню, с туалетом, водопроводом, паровым отоплением, они с матерью получили только уже в начале пятидесятых годов. Мать радовалась: теперь не надо носить за два квартала от колонки ведра с водой, таскать с базара уголь, топить печь, которая капризничает, в сырую погоду обязательно дымит, не хочет разжигаться. Но пожить ей не удалось: квартиру получили в январе, а осенью она умерла.
Для Климова настала бездомная, по сути дела, жизнь; себе он ничего не варил, не готовил, ходить за продуктами в магазины и на базар, кухарить – не было времени. И не было смысла заниматься этим ради одного себя. Питался в столовых и скоро нажил хронический гастрит. Сам просился в командировки. Вернувшись, сразу же уезжал в другую, чтоб меньше бывать в опустевшей квартире, где со смертью матери тоже как бы всё умерло, оцепенело, застыло в какой-то совсем неживой тишине и неподвижности.
И вот тут появилась Валя – теперешняя Валентина Игнатьевна. Тогда – худенькая, среднего роста, с невысокими твердыми холмиками грудей под серым пушистым свитером, с четким профилем, в котором все линии были резки, углы носа и подбородка остры; Климову поначалу это нравилось, напоминало силуэты женских голов на старинных медалях, что-то древнеримское или древнегреческое, словом, то, что принято считать классическим. Желто-зеленые глаза ее смотрели всегда прямым, невозмутимым взглядом, почти не зная оживления, улыбки. Это выглядело загадочно, заинтересовывало, казалось какой-то тайной; вот она раскроется – и обнаружится что-то редкое, важное, большое. Ничего такого не оказалось, глаза Валентины – это был взгляд человека просто холодного, устроенного абсолютно рационально, без непредусмотренных взлетов и порывов, бесконтрольных движений сердца и души, каждую минуту помнящего то свое заветное, что заботливо взращено, взлелеяно и прочно лежит внутри – в постоянном, недремлющем, напряженном выжидании и готовности к действию.
Во второй свой приход в его квартиру она веником вымела из всех углов пыль и паутину, протерла влажной тряпкой подоконники и книжные полки, приготовила ему кастрюлю супа на три дня вперед. Сказала, что надо завести холодильник, жить без холодильника нельзя, никто уже так не живет; будет холодильник – в доме его всегда будет запас продуктов: яйца, масло, колбаса, будет где держать первое; ей нетрудно сготовить с запасом, ему же останется только разогреть себе в мисочке на газовой плите.
Он послушался, купил «Север». Потом по ее совету купил пылесос, стало быстрей и проще убирать квартиру.
Валентина обладала житейским, бытовым опытом, советы ее были разумны, приносили пользу. Климов даже удивлялся, почему это раньше не приходило ему в голову, почему он не мог сам додуматься до таких простых и очевидных вещей. Вскоре, без его просьбы, она пересмотрела его рубашки, носки, сваленные в беспорядке в шкафу, вместе старое и новое, грязное и чистое, рубашки постирала и выгладила, носки умело подштопала, подобрала по парам, сложила в один ящик. Постепенно весь быт Климова переходил в ее руки, без нее он уже не знал, где что лежит, что ему взять, надеть. Он стал давать ей деньги на продукты, в перерыв она заходила на базар, который был недалеко от ее аптеки, после работы – в магазины, приносила ему полную авоську всякой снеди, даже бутылку вина, если он заказывал. Они устраивали хороший ужин, выпивали вино. Она уговорила Климова купить телевизор, вечера стали с ним гораздо интересней, Климова уже не тянуло к товарищам или знакомым, в кино или просто побродить по городу, тянуло домой – досмотреть очередной «сериал», послушать концерт, «поболеть» на футбольном матче или за хоккеистов. До Валентины квартира Климова представляла просто стены, в которые он приходил только ночевать, а с нею у него появился дом, обогретый ее присутствием, хозяйскими ее стараниями и заботой. Климов радовался этой перемене в своей жизни, всячески шел этому навстречу, поощрял Валентину в ее заботах о нем; всего, что она вносила, как раз не хватало ему. Он благодарил Валентину своей привязанностью к ней, которая становилась совсем семейной, разными подарками, совместными, в месяцы их отпусков, поездками на юг, к Черному морю. В одном он жестоко ошибался: он думал о Валентине, что все это чистосердечно, все это от ее любви и бескорыстной привязанности к нему. Но любви и бескорыстия как раз-то не было. Климов просто как нельзя лучше подходил ей: одинок, есть квартира – и без всяких родичей. Не неоперившийся еще мальчишка – дипломированный специалист с приличной зарплатой. Она уже была замужем, жила в семье мужа, студента, и испытала, что это такое – когда такой муж и когда живешь в доме его родителей, на зависимом положении, и над всем начальствует, всем распоряжается свекровь. Та оказалась властной, с характером. Муж Валентины, во всем послушный родителям, лишь вначале делал слабые попытки поддержать жену в столкновениях со своей матерью, но был круто осажен и в дальнейшем уже не вмешивался. Один крутой, неуступчивый характер – малограмотной, но самоуверенной, решительной свекрови, столкнулся с другим, хотя и молодым, только еще начинающим, но уже таким же упрямым, неуступчивым, и брак развалился. В злобе на свекровь, в горячке очередного их столкновения Валентина ушла из этой семьи.