Большой марш (сборник)
Шрифт:
Вечером Климов позвонил домой, впервые с тех пор, как переселился в чужую квартиру. Ответила Лера.
– Папулечка, что ж это ты – пропал, как в воду канул! Как твои дела?
– Помаленьку.
– На службу устроился?
– Пока нет.
– A y меня такая радость! Помнишь, я рассказывала, есть у нас Маргарита Сергеевна, которая на пенсию собирается? Так вот, она уходит, уже заявление подала, а меня на ее место! Сегодня начальник со мной уже говорил. Это значит – зарплата больше на целых двадцать пять рэ, ну и совсем другое положение… Но работы – ты себе представить не можешь! Считают – новенькая, отказываться ей неудобно, тем более, что ко мне такое доверие, повышают, и все подкидывают, подкидывают со всех сторон… Я, конечно, пока не отказываюсь, это было бы глупо, но потом я им покажу, я же не верблюд, чтоб одна за всех ишачить… А вчера я в оперу ходила, на «Ивана Сусанина». В нашем театре новый бас, из Свердловска. Ничего, солидный такой мужик. Но «Сусанин»,
– С кем же ты ходила?
– О, нас целая компания была. Институтских четверо, с нашей работы трое. А я с Вадимом. Его по телевидению показывали, ты случайно не видел? У тебя там телевизор есть? Передача о школе была, а его – крупным планом целую минуту, наверное. Диктор задавал вопросы, а он отвечал. Так солидно держался, просто умрешь. Перед ним директора показали, так он – так, будто завхоз какой-то, а Вадька – такая осанка, голос… Жаль, что не смотрел. Его приглашают на физфак пединститута младшим преподавателем, а он, глупенький, не хочет, представляешь? Зарплата чуть не в два раза больше, через год квартира, а там дальше, глядишь, можно и какую-нибудь диссертацию толкнуть, а он, дурачок, нет – и всё. Говорит, тут я самостоятелен, что хочу, то и делаю, развиваю свои идеи, воспитываю в учениках свой стиль, моя фамилия уже в спортивной литературе, а в институте – что? Там я винтик, рядовая шестеренка, там я свое лицо потеряю…
Торопясь, сминая фразы, Лера увлеченно тараторила об успехах Вадима. Работа в бюро технической информации, переводы технических текстов, которыми она там занималась, загрузка, на которую она жаловалась, вместе с тем хвалясь, что она такая деловая, – хотя и занимали ее, но совсем не так, как ее отношения с кавалерами. Она была в том самом горячем периоде, который наступает у незамужних девушек после института, когда почти все подруги уже повыходили замуж и страшно горды этим, открыто чванятся, а незамужние – вроде бы поотстали от них, и это стыдно, обидно и даже оскорбительно, вопрос чести и достоинства, и медлить, ждать дальше уже рискованно, и все внимание, все умственные и душевные силы нацелены на одно и поглощены одним – замужеством. Весь последний год Лера была в борьбе и колебаниях внутри себя – кого же ей предпочесть? Вадима Лазарева, мастера спорта по фигурному катанию на коньках, тренера детской спортивной школы, или же Олега Волкова, инженера бюро технической информации, с которым она вместе работала? Решить этот вопрос было бы легче, если бы кто-нибудь из них явно уступал другому. Но вся закавыка была в том, что оба они были одинаково хороши: рослые, импозантные, модно одеты, с пышными длинногривыми шевелюрами. Вадим Лазарев был без ума от джаза, знал назубок всех исполнителей песен, их репертуар, сам бренчал на гитаре и пел недурным голосом, таскал Леру на концерты всех гастролеров; архаика, устарелость «Ивана Сусанина» и то, что опера вообще себя изжила, – это были его мысли и слова. Олег Волков любил художников, живопись, выставки, с ним Лера ходила в музеи, под его влиянием стала собирать дорогие монографии о художниках, репродукции с картин. Дело осложнялось тем, что время от времени возле Леры появлялся и заслонял этих обоих Слава Кукаркин, бывший одноклассник Леры, влюбленный в нее с восьмого класса. В девятом и десятом и Лера была влюблена в него, но затем охладела, однако не полностью, и будь Слава Кукаркин настойчивей и определенней в своих намерениях, она бы, верно, согласилась выйти за него замуж. Но он сам был в раздвоенности, тоже решал нелегкую для себя проблему: на ком же ему остановиться. Лера ему нравится больше других, но это просто чувства, не открывающие никакой серьезной перспективы. А жениться надо с умом. И он раздумывал: не сделать ли предложение дочери завкафедрой механики Заре Карапетянц? Она толстая и, судя по всему, растолстеет еще больше, у нее короткие ноги и ступни сорокового размера, но Слава ставил своей целью попасть в аспирантуру, «остепениться», и такая женитьба уже наполовину обеспечивала ему эти его планы.
Климов, не перебивая, выслушал всю Лерину трескотню.
– А мама чем занята, можешь ее позвать? – спросил он, заранее внутренне напрягаясь.
– Сейчас… Мама! Нет, она машет, что не может подойти, она пельмени затеяла, у нее руки в тесте… Так ты долго еще будешь там робинзонить, приятель твой когда возвращается? Ты с него хоть за свою сторожевую службу возьми!
Лера шутила, так у нее бывало редко, только при самом хорошем настроении. Сегодня у нее был такой день.
Климов стал объяснять, когда должен вернуться приятель, сколько еще придется ему здесь пожить, но Лера перебила:
– Ой, папулечка, прости, Алла Пугачева на экране! Сейчас ее концерт начинается. Так, значит, у тебя все в порядке? Питаешься ты нормально? Ну, ты звони, не пропадай!
Трубка на другом конце провода легла на аппарат, послышались прерывистые сигналы.
– Вот так! – сказал себе Климов. – Папулечка!..
А
У стены стояло зеркало, Климов видел себя в нем – похудевшего, с провисшими на шее складками; волосы на висках отросли, белели густой сединой. «Вот так! – кивнул он головой своему изображению в зеркале, будто там была та его часть, что все еще хранила какую-то веру и сомнения и теперь должна была убедиться в обратном. – Как видишь, – едва не сказал он вслух, – не тужат… Алла Пугачева на экране! И ты им, дорогой Виктор Николаевич, как собаке пятая нога…»
В новых поисках работы Климов попал на предприятие, на котором многократно бывал раньше в своей инспекторской роли. Вакантная должность его профиля имелась, но и здесь предстояли ночные дежурства. Зарплата тоже не радовала. Климов, однако, решил про себя, что, если возьмут, он пойдет. Те маленькие деньги, что у него оставались, хоть он и тратил крайне скупо, кончаются, ничего лучшего, как он убедился, он не выходит.
Повторилось примерно то же, что уже было до болезни: завкадрами послал его наверх, к главному инженеру. Главинж не взял на себя решение, отправил к заму директора. Тот – к самому директору. А тот не отказав и не произнеся «да» или что-либо такое, что хотя бы давало надежду, попросил зайти через неделю.
Было понятно, для чего директор делает эту оттяжку: будут наводить о нем справки, советоваться друг с другом, в райкоме. Злосчастная история на прежнем месте Климова сопровождает его, как тень. Всюду, куда бы он ни обратился, эта тень будет с ним и против него. За плечами – тридцать лет безупречной работы, но теперь это почти не в счет, на первом плане – последняя запись в его бумагах, и если даже допустят его к работе, все равно о ней не забудут, отношение к нему будет определять она. С нею Климов человек пониженного сорта, лишенный доверия, и таким останется долго. Во всяком случае – до пенсии ему не очиститься…
Опять что-то взбурлило в кротком, терпеливом Климове. Что-то глубинное, подспудное, толком не известное даже ему самому. Кровь, что ли, гены каких-то далеких предков, что вырастали и жили в вольных просторах этого края, когда-то не знавшего ничьей власти, бывшего просто степью с травою выше всадника, «Диким полем». Пятьсот лет до тех былинных, летописных времен, но что-то же ведь тянется по цепочкам поколений, доходит даже из такой дали. У Климова полностью пропала охота чего-либо добиваться, явилось острое желание расстаться со всем старым, ничего в нем не латать и за него не держаться, круто повернуть на какие-то совсем другие пути. Вспомнилось при этом читанное в книгах старых писателей – как нередко бывало в прежней русской жизни, в прошлом столетии: терпел человек жизненное крушение, терял или не мог обрести в обществе свое место, наваливались сложности, которые не распутать, обиды и недоразумения, становились невмоготу люди, причинившие их, и человек от всего отрывался, уходил совсем в другой мир, в другое существование: уезжал служить на Кавказ, искать там свою новую судьбу, постригался в монахи, менял даже свое имя – чтоб расстаться со всем старым полностью, даже с самим собой, прежним, начать все заново, совсем новым существом, как бы даже в другом, новом облике.
Но какой Кавказ может быть для него, какое монашество? Он усмехнулся про себя над этими своими желаниями: придет же такое в голову! Рассказать кому – покажется просто дичью, сумасбродством…
Но странное это состояние Климова не проходило, разлом внутри все нарастал, и вдруг всплыло давнее, еще юношеское, школьное. Тогда, «на заре туманной юности», о будущем мечталось широко и безбрежно, можно было примерять себя ко всему, что только нарисует воображение. Он прошел много разных увлечений, хотел быть летчиком, строить океанские корабли, потом, начитавшись Циолковского, бредил ракетопланами, полетами к звездам. А в конце школы, уже не мальчику, а юноше на пороге в большую взрослую жизнь, ему более всего захотелось совсем другого: стать лесничим, жить один на один с лесом, в его гулкой, живой, шелестящей красоте, отдавая свою душу не житейской суетности, а мудрости, величию и чистоте, что есть в природе и щедро открыты каждому, кто этого захочет, у кого чуткое сердце, желание видеть, слышать и понимать. Война все поломала, жизнь его пошла совсем по другой колее; были годы, когда он даже не вспоминал об этом своем желании, а если вспоминал, то с улыбкой, такими казались те мечты и планы наивными, ребяческими.
А теперь эта возвратившаяся страсть вдруг опять забрала его со всею силой. Тем более, что все было реально, осуществимо: он опять ничем не связан, по сути дела – один, как в юности, волен распоряжаться собой; уж какое-нибудь, но место ему в лесу найдется.
Его даже залихорадило от этих своих раздумий. Один голос внутри него, скептический, старого, усталого человека, говорил: брось, не такие твои годы, чтобы так поступать, а другой, энергичный, решительный, еще сохранившийся в нем, заглушая первый и настойчиво подталкивая Климова, повторял: не трусь, еще не поздно! Может, впереди как раз самое лучшее во всей твоей жизни… Теперь – или никогда! Теперь – или уже совсем, совсем никогда!..