Большой марш (сборник)
Шрифт:
Негромко, будто издалека, будто это шум ветра в обнаженных ветвях, того осеннего, мокрого, холодного ветра, что разноголосо свистит, несется по городским крышам, пустынным улицам, скверам и паркам за стенами филармонического зала, начинает звучать гитара в руках Вовочки Бородина. Кто никогда не слышал ее, тому не расскажешь, какие ее струны, ее звук, надо послушать это самому…
– Отговорила роща золотая… – почти речитативом и почти шепотом начинает Балабанов. Его голос рождается не из груди, а тоже как бы приходит в зал издалека, оттуда же, откуда и нарастающий рокот гитарных струн.
– …Стою один среди равнины голой… А журавлей относит ветер вдаль…
Задумчиво-тиха, нетороплива мелодия. Блестят бриллиантовой влагой светлые, есенинские глаза Балабанова, исполненные своей, искренней, глубинной, а не артистической грусти, задумчиво-печален,
Но никогда это уже к ней не вернется, никогда этого уже не будет…
1983 г.
Зимой, у холодного моря
1
На перевале мокрое, блестящее черным глянцем, звенящее снежной крупой шоссе полностью сомкнулось с мглистым, провисшим серыми клочьями небом. Стало так сумрачно, будто день уже кончался, хотя была самая его середина. Возле будки автоинспекции горел электрический транспарант: «Осторожно, гололед!» На веренице машин впереди зажглись габаритные огоньки; все сбавили скорость до самой малой, но и она была опасна, и шоферы каждую секунду притормаживали: рядом с габаритными то на одной, то на другой машине вспыхивала и какое-то время горела вторая пара рубиновых огней.
Шофер такси, что вез Коровина и Наташу, тоже предельно сбавил ход, хотя, видать по всему, был асом: от аэропорта и до самого перевала он все время гнал лихо, держа стрелку спидометра на сто.
Шоссе, огражденное на поворотах с двух сторон бетонными барьерами, скоро посветлело, стало посуше. «Волга» набрала прежнюю скорость. Небо снова поднялось ввысь, открылись дали, горные склоны справа и слева – в желтой траве, темно-буром кустарнике, уже полностью оголенном от листвы. Иногда впереди по ходу машины у края шоссе появлялись пирамидальные тополя и проносились мимо, как бы специально для того, чтобы напомнить, что, хотя за стеклами «Волги», забрызганными дождевыми каплями, сыро и пронизывающе холодно, небо мрачно, сыплет то дождем, то липким снегом, – все же это юг, земля «полуденной Тавриды», и не надо приходить в отчаяние от ненастной погоды, она еще изменится, зима еще подарит светлые, теплые, солнечные дни, какие, бывает, длятся в этом краю подолгу, превращая зимние месяцы в тихо-спокойную, погожую, вызолоченную осень русского Севера.
Пирамидальные тополя были тоже без листвы, совсем без присущих им красок, казалось, что это даже не деревья, а нечто другое: высоко и тонко вытянутые вверх пучки их ветвей походили на столбы светло-серого дыма от медленно тлеющих костров.
Когда с одного из плавных широких поворотов шоссе внизу открылась белесая плоскость пустынного моря, бухта с бетонным молом и маяком на его оконечности, серое, размытое туманом нагромождение городских строений, подковой охватывавших бухту, Коровин – он сидел на заднем сиденье, обняв приникшую к нему жену, чтоб не мотало ее на резких виражах – подался слегка вперед, к молчаливому шоферу, и спросил:
– Вы, вероятно, местный, все тут хорошо знаете. В какой гостинице проще устроиться? Так, чтоб отдельный номер и не слишком дорогой…
– А ни в какой, – ответил шофер холодновато; Коровину показалось – даже со скрытой насмешкой над его наивными расчетами на гостиничное устройство.
– Почему же?
– А мест нигде нет.
– Столько в городе гостиниц – и нет?
Шофер повел плечом, как бы говоря: чего ж удивляться, нормальное положение. Везде так, куда ни приедешь, а здесь – тем более, со всех концов Союза круглый год отдыхающие. И вообще всякий народ…
– Странно. Ведь не сезон, декабрь… – не поверил Коровин. –
– Увидите сами… – еще прохладней сказал шофер, задетый недоверием Коровина.
«Волга» мягко, без звука мотора, лишь с легким шипением покрышек, внеслась по ниспадающему шоссе на городскую улицу, разделенную надвое пенистым горным ручьем в бетонных берегах. Это был новый городской район, построенный в самые последние годы, похожий на новостройки всех других городов: те же типовые пятиэтажки с застекленными самими жильцами лоджиями, тонкие вертикальные параллелепипеды девяти– и двенадцатиэтажных домов. В каком-нибудь другом месте они смотрелись бы как надоевший стандарт, но тут к труду строителей подключился великий художник – природа, красочно его дополнила и подправила, и на холмистом рельефе, на фоне лесистых склонов окружающих гор типовые здания выглядели удивительно хорошо, как-то даже незнакомо; полностью скрадывалась их привычность, нагая простота прямых линий. Пятиэтажки, далеко взбираясь по крутизне холмов, стояли уступами, ярусами; каждое такое звено имело свой четко выраженный и отличный от других ритм. Высотные дома, тоже группами, звеньями, в которых был свой порядок, свой рисунок, венчали вершины холмов; они выглядели более тонкими и более вытянутыми, чем это было на самом деле, их высота чуть не вдвое увеличивалась их вознесенностью над остальными зданиями, всем каменным массивом города.
– Где сойдете? – спросил шофер.
– Давайте все-таки к какой-нибудь гостинице. Попытаем удачу.
– Тогда – к «Таврии». Там киноактеры жили, съемка какая-то шла. А вчера они вроде бы выехали.
– Ну что ж, давайте к «Таврии», – сказал Коровин. – Согласна на «Таврию»? – спросил он жену, чтобы слегка приободрить ее этой шуткой: длинная дорога, бесчисленные виражи горного шоссе укачали ее, в лице Наташи была бледность, в глазах – усталость, безмолвная, скрываемая мука. Но, в общем, она держалась гораздо лучше, чем ожидал Коровин. Правда, еще бы с четверть часа такой езды, и ей наверняка стало бы худо: по всему было видно, что силы ее и выдержка – на пределе.
Попетляв по улицам, настоящим зеленым щелям среди старых, разросшихся темно-зеленых кипарисов, за которыми прятались здания, мелькая то желтизною стен, то стеклянным блеском витрин и окон, «Волга» остановилась возле трехэтажного особняка прихотливой, даже вычурной архитектуры с чугунными балкончиками разной величины на фасаде. Угадывалось, что гостиница эта выстроена еще в начале века, именно тогда вошел в моду этот архитектурный стиль: несимметричность, тонкая ажурность оконных переплетов, орнаментированные, сложного литья наружные чугунные лестницы, балконные решетки, какие-то фантастические лепные чудища на карнизах, диковинные, не существующие в природе рыбы, птицы, звери…
Шофер вышел из машины, открыл багажник и стоял, ожидая, когда Коровин сам вынет два своих чемодана.
Вынимать их из-под косой, мешающей крышки багажника было неловко и тяжело; шофер, сильный, рослый малый лет двадцати пяти, намного моложе Коровина, сделал бы это без всякого для себя труда. Но он не хотел напрягать свои руки, трудиться хотя бы чуть-чуть больше того, чем был обязан; таких же вещей, как любезность и доброе отношение к возимым им пассажирам, натура его, похоже, не знала вообще. Брюшко уже заметно лезет складочкой через брючный ремень, щеки – пухлые, раздавшиеся вширь, глаза, верно, когда-то были как глаза, а теперь – щелочки, заплывшие, презрительные, нагло-уверенные… Коровин почему-то живо представил себе его в дни отдыха, досуги таких парней известны, вообразить их несложно: пивко по пять-шесть кружек на брата в компании таких же уже огрузлых, рано раздавшихся телом приятелей за шаткими столиками какого-нибудь шумного, дымного бара или кафе, ленивый переброс фразами на полужаргоне, с ухмылками, понятными только в этом своем кругу, жирный, хрипловатый, давящийся смех, сопровождающий сальные анекдоты. Если анекдоты исчерпаны – футбольные новости, в этом деле все эрудиты, знатоки, сплетни о знакомых, похвальба последними достижениями у женского пола… Все как один холостяки, хотя уже под тридцать и за, а если кого-нибудь из них спросить, чего не женишься, – недоуменно-презрительный взгляд, недоуменно-презрительная ухмылка, плевок в сторону: нашел, дурак, о чем спрашивать! Скупое, тоже как плевок, сквозь зубы: еще успеется… Шофер и в аэропорту сделал так же: только открыл багажник, предоставив Коровину самому укладывать в него вещи.