Большой марш (сборник)
Шрифт:
В Киеве все еще не кончился футбол. Во всех домах, мимо которых они проходили, слитно, в сто тысяч глоток вопили стадионные трибуны и прорывались вскрики комментатора: «…Блохин проходит по правому краю… пересекает линию штрафной площадки… Какой момент, какой момент!..»
– Ну, что ты расстроилась? – спросил Иван, почувствовав состояние Мальвины. – На танцульки не попала? Подумаешь, горе какое!
Они шли порознь, на шаг друг от друга. Иван обнял ее за плечи, привлек к себе, утешая этой лаской. Она не отстранилась, и так они пошли дальше, хотя возле домов, в палисадниках, могли быть люди и их видеть.
Поравнялись
– Вот и танцы! – показал Иван на клубные окна.
Внутри, в зале, хрипел маленький батарейный магнитофон, музыка тонула в этом хрипе, угадывался только ритм, но и этого было достаточно: вихлялись пары, кто как хотел, кому как подсказывало воображение. Одни – развинченно, болтая, как плетьми, руками, выбрасывая в стороны коленки, – для них танец был твистом, другие в обнимку, как танцуют танго или фокстрот, третьи, по-бальному далеко отставив соединенные руки, кружились в чем-то наподобие вальса, совсем не слыша музыки и ритма, лишь бы кружиться в зале.
– Маляевский бомонд! – сказал Иван, оглядев девчонок. – Мы с тобой здесь просто ветхие старики, предки.
Хриплый, невнятный визг магнитофона на секунду замолк, сменился быстрым, веселым, четким ритмом барабана и саксофона.
– Пошли! – толкнул Иван Мальвину от дверей в зал. – Покажем этим юным леди экстракласс!
Увлекая Мальвину, он вышел на самую середину зала. С озорной ухмылкой, заблестевшими глазами, – какое представление он сейчас покажет! – он вскинул руки; ломаясь зигзагами, точно его подстрелили, перебили ему кости сразу в нескольких местах, он низко упал, почти на самые доски пола; изворачивая руки, прянул оттуда вверх, – весь очень легкий, пружинный, гибкий в своих движениях. Должно быть, он в самом деле был неплохой танцор, где-то видел хороших исполнителей таких танцев. Но в этот миг магнитофон, басисто растянув звук, замолк.
Танцующие пары остановились, распались. Несколько девчонок подбежали к магнитофону, стали щелкать клавишами. Иван отстранил их, сам пощелкал клавишами, повертел, даже потряс аппарат.
– Все, кончен бал! – сказал он, возвращая его девчонкам. – Испекся. Можете расходиться по домам.
Девчонки лупили на него глаза – откровенно, пристально, со всех сторон, иные – в упор, прямо в лицо. Самые старшие из них были ему до половины груди, большинство – чуть выше пояса; он возвышался в их окружении, как дядя Степа на книжных рисунках. Сейчас они только смотрят, потом в своем кругу будут обсуждать, а уж завтра их вести разойдутся по всей деревне во все концы…
Вечер пропадал, и ничего поделать было уже нельзя. Мальвина чувствовала эту безнадежность – точно что-то ощутимо уходило у нее из-под ног, из ее рук, от нее самой. Но она уже ничего не могла предложить, придумать, и не предлагала, у нее не было никаких средств и способов удержать невозвратимо ускользающее время.
– Иду спать! – решительно сказал на улице Иван. Чувствовалось, что усталость берет над ним верх. Шаги сделались тяжеловатыми, валкими, потяжелела рука, которую он опять положил Мальвине на плечо.
–
– Так у тебя одно только письмо на буровую? А наврал-то! Динамит, военная тайна!
– Так оно и есть. В этом конверте тайна, да еще какая!
– А что в нем?
– Откуда ж я знаю. Мое дело – солдатское. Привез, отдал, приказ исполнил, а больше знать не положено. Может, там просто: «Вася, готовь поллитру, жди в гости!»
Мальвина шла, все время касаясь Ивана, в ногу с ним, с волнением чувствуя рядом с собой его сухое, крепкое тело.
Переулок с ее домом тонул во мраке. Это была какая-то совсем колодезная, непроницаемая чернота, в которой всё растворилось и исчезло, и Мальвина ждала, что когда они свернут в переулок с центральной улицы, от электрического света, Иван остановит ее, прижмет, и они будут целоваться. Она хотела этого, так должно было произойти по всей логике событий этого вечера, и даже наметила место, где им удобно будет постоять: слева при входе в переулок в двух домах подряд сегодня нет хозяев, уехали гостевать в город; из палисадников над тротуарной дорожкой нависают густые кусты сирени, и в черноте под ними их никто не разглядит и не услышит.
Но Иван не остановился. Под теплой тяжестью его руки она дошла с ним до своего дома.
Машина угадывалась по запаху масла и резины. Контуры ее расплылись, смешались с мраком, она казалась больше своих размеров, – будто стоял грузовик, а не «газик»-вездеход.
– Найдется у тебя что-нибудь в голова положить? – спросил Иван. – Ватник какой-нибудь старый?
– Зачем тебе ватник, я тебе в доме постелю, на диване.
– Нет, я в машине лягу. В доме душно, а в машине я дверцы распахну. Я привычный.
– Зря. Диван как раз под окном. Окно откроем.
– Не нужен мне диван. Что-нибудь в голова дай – и баста.
– А есть ты хочешь? Идем, я тебе ужин сготовлю.
– Да вообще-то рубануть неплохо…
Иван зевнул, потянулся с хрустом в суставах.
– Ничего себе домик отгрохали! – заметил он, входя следом за Мальвиной на веранду, а с веранды на кухню. – Холодильничек, газовая плита… На баллонах, что ль? И полы-то как блестят!.. Шикарно живете, мадам. Конечно, в таком доме и в деревне жить можно… А ковров-то! – удивился он, заглядывая в дверь гостиной. – У больших начальников таких нет… Твой папа, наверно, кладовщик?
– Просто шофер.
– Ха-ха! Сказки Шахерезады!.. Небось председателя сельпо возит?
– Обыкновенный колхозный шофер.
Иван недоверчиво промолчал.
– А это, я так понимаю, ваши личные апартаменты? – шагнул он к двери в небольшую комнату направо от кухни. – Есенин… – разглядел он на стене портрет. – А это кто же, старичок седой?
– Иван Сергеевич Тургенев.
– А я думал – Хемингуэй. Так, понятно. Значит – кумиры… Теперь мне твои вкусы известны… «Мы все в эти годы любили…» Слушай, – вмешался он в хлопоты Мальвины над вынутой из холодильника снедью, – не трудись, не надо этого ничего… Устал я, есть не хочется. Честное слово! – Он опустился на деревянный кухонный диванчик, привалился к спинке. – Дай-ка лучше опять квасу… Кваску твоего выпью – и все. Квас у тебя замечательный…