Большой шеф Красной капеллы: Впервые в мире беседы с Леопольдом Треппером

Томин Валентин Романович

БЕСЕДА С Л.З. ДОМБОМ, Варшава, 05—08.02.1970 г.

12 октября 41-го г. поступило распоряжение Центра Кенту явиться в Берлин. Фактически берлинская группа еще и до того пользовалась разными источниками для переправки материалов и людей на Голландию, частично на Швейцарию и другие страны. Использовалась курьерская связь. Но к этому моменту положение сложилось так, что главное переправлялось с помощью собственных раций, которые в какой-то период прекратили работу.

Причина перерыва радиосвязи с Москвой заключалась в том, что немецкой контрразведке, точнее тем, кто занимался пеленгацией, удалось уточнить все четыре радиоточки, находившиеся в Берлине. Известно, что Ганс Коппи, идя на одну из этих точек для работы, увидел гестаповцев, маскировавшихся под ремонтных работников почтовой связи. Он увидел их и с ними разговаривал. Он определил, что это не почтовые работники, а пеленгаторы из армейской части. Положение в это время сложилось в Берлине такое, что надо было оборвать дальнейшую связь

с Москвой. Центр встал перед фактом, когда была оборвана всякая связь как раз в такое время, когда берлинская группа могла давать ежедневно информацию важнейшего значения. Вот тогда и была к нам направлена депеша в октябре 41-го г., чтобы Кента направить в Берлин. В этой шифровке точно указывалось, что сделать, давались адреса.

Кент уехал в Берлин, и все было им выполнено. Сам он не вполне соображал, куда его направляют. Только после того как увидел Шульце-Бойзена в униформе офицера ВВС, он вернулся, не понимая, зачем дали все эти фамилии вместе. Сначала все шло хорошо. Все это было вынуждено. Другого пути у Центра не было. Конечно, если бы эти указания давал бы человек, обладавший большим опытом, можно было бы добиться тех же результатов без указания в шифровке всех перечисленных там адресов. Например, что бы я сделал в таком случае. Я направил бы на адрес одного из товарищей в Берлине, связанных с Шульце-Бойзеном, того же Кента с заданием, чтобы тот товарищ связал его с Шульце-Бойзеном. Других адресов давать не следовало.

Когда в 42-м г. мы узнали, что пошел провал, что это может быть расшифровано, было бы достаточно снять с работы только одно лицо, к которому должен бы явиться Кент. В шифровке не было бы никаких других адресов. Не фигурировал бы Шульце-Бойзен, оставалась бы только его кличка Коро.

Фактически же мы имеем такое положение: когда вы возьмете работу группы, занимавшейся расшифровкой запеленгованных телеграмм, то увидите, что группа функабвера начала работать в мае 42-го г. И то, что мы знаем, что имеет крупнейшее значение, — все товарищи, арестованные в конце 42-го, все они сохранили тайну и не раскрыли ее. Это имеет важнейшее значение.

На основе немецких документов мы знаем, что противнику удавалось в результате очень сложных манипуляций раскрывать ежедневно не больше одной-двух депеш. Им удалось это сделать. Им удалось найти книгу, служившую ключом. Но это было еще не все. Документы были хорошо зашифрованы, противник раскрывал содержание с большим трудом, и для этого требовалось много времени. С мая до конца августа они уже знали, что есть какой-то Коро и какой-то Арвид, что они в Берлине. Они не знали, кто такой Коро и Арвид. Так это и осталось бы для них неизвестным, если бы только в конце августа они не напали бы на шифровку, в которой были указаны те самые четыре адреса. Это было фактически началом провала.

Теперь я должен сделать одно замечание. Я не считаю, что расшифровка депеши была единственной причиной, на основе которой была раскрыта вся берлинская группа. Дело обстоит не так. Радиограмма была раскрыта в конце августа. Еще до этого гестапо уже имело много кличек берлинских подпольщиков, псевдонимов, которыми были подписаны другие радиограммы или упоминались в тексте. Их было от сорока до шестидесяти человек. Раскрытие их настоящих фамилий давало бы гестапо большие возможности. Но это еще далеко не все. Все это, к примеру, не имело никакого отношения к раскрытию Альты. Это не имело никакого отношения к раскрытию гамбургской группы. Не берусь утверждать на сто процентов, но здесь провал был результатом поведения одного из арестованных — Гуддорфа. Он был партийным деятелем, не очень большим и опытным конспиратором. Его связь с Шульце-Бойзеном совсем не нужна была, по моему мнению. Он работал в Гамбурге. Не знаю, в какой степени верно, что он будто бы раскрыл 65 человек в Гамбурге. Вероятно, не всех 65, но на всякий случай через него пошли провалы в Гамбурге. Это одно. Потом не следует забывать другое — летом 42-го г. шла отправка парашютистов. Некоторые из них были арестованы. Там был и Хесслер и Кенен, одна женщина^{81}. Там произошли два крупных провала. Они привели к раскрытию части групп Шульце-Бойзена, которые до того времени не были раскрыты и гестапо не удавалось их раскрыть. Арестованные молчали.

Когда мы анализируем теперь минувшие события, мы должны понимать, что есть субъективное поведение человека — держал ли он себя хорошо или плохо после ареста, а есть и то, что доводило до провалов. Здесь возникает вопрос о Либертас. Она, скажем, вела себя плохо. Но не она была тем лицом, которое довело до провала группы. 90% того, что она рассказала в гестапо, было уже известно. Возьмем историю трагического провала женщины, которая была хорошо отправлена из Центра как парашютистка, приземлилась где-то около Риги, а там ее кто-то перехватил из гестапо. Человек, который должен был с ней встретиться, был схвачен гестапо. Она держала себя очень хорошо, но у нее нашли зашитый лоскут с некоторыми кличками, фамилиями. Здесь была фамилия очень известного человека, ныне награжденного — Куммерова. Я все это привожу в доказательство, что причиной провала была не только телеграмма, о которой мы говорим. Нельзя признать правильным и утверждать, что эта телеграмма все раскрыла.

Если этой телеграммы вообще бы не было, если все же начались бы те или иные провалы,

потому что гестапо к этому времени очень близко вышло на подпольную группу, произошло бы то же, что произошло, скажем, в Париже. Когда им удалось кого-то арестовать, то для других это являлось сигналом, что начался провал. Товарищи наши и некоторые противники, которые оправдывают поведение Центра, исходят из того, что положение было исключительно тяжелое, решающим было во что бы то ни стало, идя на самые крайние меры, на большой риск, восстановить связь любыми путями. В частности, послать Кента, чтобы он немедля все урегулировал и получил необходимые материалы. Морально все это можно понять. Но с точки зрения техники это было не самое лучшее решение вопроса, потому что если бы вместо данной депеши направить либо парашютиста, который спустился бы не в Германии, где была очень трудная обстановка. Можно было бы такого парашютиста отправить в Бельгию, где имелось больше шансов, что он не попадется. Он должен бы был иметь функции курьера. Можно было, наконец, установить связь с помощью подлодки из Лондона. Такая связь существовала с выходом на Францию. Не надо забывать и другое — в конце 41-го г. у меня была уже налажена надежная связь через ЦК партии Франции, через Дюкло. Через эту связь ни одна депеша не была раскрыта гестапо. Об этой связи знали только Гроссфогель и я. Гроссфогель их шифровал, а немцы были уверены, что мы отдавали их незашифрованными. Так мы утверждали после ареста. Так что можно было найти и другие пути. Суть дела заключается в том, что слишком много в один раз указано адресов — адреса трех товарищей, руководящих подпольем в Берлине. То, что является элементарным в разведке, — связь была нарушена с точки зрения конспирации. Мы знаем, чтобы пробраться в подполье к работнику, который руководит работой, к нему проходишь через два-три звена связи. Если к резиденту — проходишь через связных. Я никогда бы не доверил одному работнику четыре адреса, четырех работников, которые в своих руках держали всю сеть.

Либертас. С ней обстоит дело так. Во-первых, не следует забывать, что уже через несколько часов после ареста Харро Хайльман проинформировал ее о происшедшем. Она делала все, чтобы оповестить товарищей о провале. Она сделала все, чтобы убрать следы к другим. То, что товарищи к ней не прислушались, не ее вина. Это тоже служит доказательством того, что зная, чем является гестапо, она продолжала работать, она знала, что ее работа может привести к провалу.

Либертас была арестована в то время, когда, по моим подсчетам, было уже арестовано не меньше шестидесяти человек. Нам теперь известно, Шульце-Бойзен, Харнак и Кукхоф делали все, чтобы перенести всю ответственность на себя. Делали то, что делал Зорге, то же делал и я., Например, у меня было указание для Гроссфогеля — он должен был говорить, что все делал Жильбер, я знаю только частицу всего, больше ничего. Руководители Красной капеллы делали все, чтобы уменьшить роль в организации арестованных товарищей. Правильно делали.

Правильно, что Либертас была морально подавлена. Страх смерти ее деморализовал, она начала искать пути к спасению. Поэтому говорила о том, другом или о третьем, но решающим, что бы она ни говорила и как бы себя ни вела, заключалось в том, что ее показания не могли дополнить существенно материалы следствия, не могли обвинить людей, которые и без ее показаний были арестованы и против них у гестапо были уже материалы. Скажем конкретно. Нет доказательств тому, что ее обвинения были решающими в судьбе других арестованных. Я уже говорил, это вопрос субъективный. Это не уменьшает значения того, что были люди, которые себя вели иначе, героически. Либертас этого не делала. Но, с другой стороны, нельзя говорить, что из-за Либертас провалилась группа или часть людей. Между прочим, могу сказать из того, что я знаю, она не раз говорила Шульце-Бойзену, боялась, что может наступить такая минута ареста и она не выдержит. Харро не предавал этому большого значения. Таким образом, резидента нельзя обвинить за поведение других. Такие случаи мы имели. В Бельгии ко мне пришел Драйи и сказал:

— Слушай, когда я буду арестован, я могу не выдержать.

Я его поблагодарил за то, что он пришел и сказал мне это. Я хотел, чтобы он уехал в Швейцарию. Он мог бы уехать и себя спасти, семью спасти. На всякий случай я устранил его от каких-то дел. Прошло еще несколько месяцев, и он уже не знал ничего нового об организации и ее работе. Семья его осталась в живых, все это они знают, они питают ко мне исключительное чувство благодарности. Они только позже поняли, что я был прав. А он думал, что гестапо семью не арестует, что до этого не дойдет, что будут искать только его. Когда же это произошло, он сам явился в гестапо, чтобы спасти семью. Но гестапо — это гестапо. Задерживая семью, задержало и его. А что потом оказалось? Он себя прекрасно держал. Он не был приговорен к смертной казни. Было признано, что он был только коммерсантом, как утверждали мы с Гроссфогелем. И по сей день гестаповцы так говорят. Его отправили в лагерь. Там он погиб от голода. А на самой деле он знал многое, руководил точкой, кроме того, вел все денежные дела, знал, куда уходили деньги. Знал все связи. Поэтому он тогда мне и сказал, что боится не выдержать допросов. Бывают и такие вещи. Он думал, что не выдержит, а потом оказалось, что держал он себя очень стойко. Я думаю, что ему придало силы то, что, будучи уже арестованным, он знал — если бы выполнил то, что я ему указывал, то дело не дошло бы до его ареста.